Боярыня Морозова

– Господа мои, смолки принесите. А ладану мне не надобно, – сказал примиряюще боярыне, – я смолку понюхаю.

Карлицы, поглядев на Федосью Прокопьевну, отошли к соснам, поковыряли смоляные подтеки, принесли три горсточки затвердевшей смолы.

– Вот какая хорошая смола! – радовался Арсений. – Нюхать смолку хорошо, гореть в смолке плохо. Больно! Ты, Федосья, скажи своим приятелям – больно смолка жжется!

Уходили от старца в смятении. Карлицы и Енафа боялись глаза на боярыню поднять – никакого почета ей не было от преподобного, ничего от нее не принял, говорил загадочно, страшно.

Федосья Прокопьевна возвращалась от старца в задумчивости, Енафу и карлиц не замечая. Сразу поехали в обратную дорогу.

В боярском доме Глеба Ивановича Морозова Енафу поместили в чулане без окна. Ели они в людской с комнатными слугами. Никто ею не помыкал, но для прежних слуг она была не своя. Уж больно чистая досталась ей служба, уж больно завидная.

Лазорева она видела редко. Он служил Борису Ивановичу Морозову, а без его помощи она даже сестру Маняшу, братьев своих Федотку да Егорку не умела разыскать. Братья учились иконному делу в кремлевской Оружейной палате, и Маняшин муж там же. Как туда попадешь?

Боярыню Енафа боялась, после похода к старцу Арсению и на глаза ей старалась не попадаться.

Однажды, уж зимой, на Савву освященного, зажигая свечи и лампады, загляделась на Саввину икону. Расплакалась душой, не услышала, как вошла в светлицу Федосья Прокопьевна.

– Что тебя тревожит? – спросила боярыня.

– Ах, прости, государыня! – перепугалась Енафа.

– За что мне тебя прощать, за то, что Богу молишься? Посиди со мной, расскажи про свою печаль.

Голос у Федосьи Прокопьевны был нестрогий. Глазами сурова, а в голосе теплота.

– Ах, госпожа государыня! – оттаяла Енафа. – Мой муж был вольный человек, а из-за меня стал крепостным.

И рассказала про Савву, про прежнюю жизнь, про братьев и сестру. Живут близко, а не видела, и они не знают, что она рядом.

– Я собиралась заказать икону «Живоносный источник». Завтра большой праздник, а послезавтра возьму тебя в Оружейную палату.

При Федосье Прокопьевне встретилась Енафа с меньшими своими братьями – с Федоткой и Егоркой.

Одеты они были в кафтаны, сами как топольки. Федотке через два месяца уж тринадцать будет, а Егорка своих двенадцати никак не дождется.

Маняшин муж нахваливал отроков. Не столько перед сестрой, сколько ради большой боярыни. Егорке, младшему, – не чудное ли дело, – мастера доверяют лики писать.

– Рука твердая, глаза свету Божьему радуются, и то есть дар небесный.

Было за что и Федотку похвалить – к золотым и серебряным делам приставлен.

Федосья Прокопьевна, послушав такие речи, смилостивилась, заказала икону младшему брату, а ризы – старшему.

Федотка и Егорка ужаснулись, но мастера в один голос поручились за своих учеников.

Побывала Енафа и у Маняши. Жила Маняша в своем доме на Варварке. Успела двойню родить, мальчика и девочку. Посидела Енафа с сестрицей с часок, поплакали. Рыженькую вспомнили. Бежать надо было Енафе домой, скорехонько бежать. Дни стояли короткие, и надо было не прогневить добрую боярыню, вовремя свет в доме зажечь.

Все бы хорошо. Родные нашлись, боярыня полюбила, но не дано человеку, чтоб все у него хорошо было в жизни.

Примечать стала Енафа: скучен ее Иова, голосок подает редко, играет, играет да и заснет. Личико совсем поголубело. И ни на что не жалуется!

Однажды в людской обедал человек боярина Бориса Ивановича, привез для Федосьи Прокопьевны майского меда из бортнических волжских лесов, из села Мурашкина. Енафа подавала ему обед. Человек был взорами ласковый, а на вид страшноватый. Лицом пригож, а глаза хоть и полны светом, но уж такие черные, как самая черная смола. Борода во всю грудь, рыжая, будто подожгли. Брови густые, тоже рыжие, а волосы на голове глазам под стать – черная смола. Плечи караваями, сила в них жуткая, но персты на руках уж такие тонкие, как у святых на иконах. Страшно было Енафе с этим приезжим человеком, но ему-то и раскрыла тревогу до самого донышка. За язык он ее не тянул, сама рассказала, как Лесовуха одевала Иову птицей…

– Может, то было грешное дело, – искала Енафа сочувствия, – гаснет мое милое дитятко.

– Приведи мне его, – попросил бортник.

Енафа привела.

Поставил человек Иову между коленями, взял за маленькую ручку и поцеловал, а потом Енафе поклонился.

– Зовут меня Лучка сын Тугарин, а прозвище мое Зорко. Коли хочешь, чтоб сынок твой был здоров, отдай его мне в медовые леса. У нас в оврагах ключи бьют сильные. Наша вода и наш мед любую болезнь из костей, из жил выведут и прогонят.

– Это как же отдать? Навсегда, что ли? – испугалась Енафа.

– Зачем навсегда. Излечится – забирай.

– А можно, я вместе с сыночком в ваши леса поеду?

– Отчего нельзя? Отпустит боярыня – поехали. У нас приволье. Село Мурашкино богатое, славное.

Мало Енафе было Кия-острова. Вздохнулось-таки о Савве. Не ищет пропащий человек ни жену, ни сына, совсем в прикащиках с ума сошел.