Боярыня Морозова

Никон оправился от смущения, стоял величавый, покойный, с лицом, устремленным к иным заботам, не здешним. Ответил терпеливо, со смиренной теплотой в голосе:

– Называюсь аз великим государем не собою. Того восхотел и о том повелел, называться и писаться, его царское величество. На сие свидетельство мы имеем грамоты. Все они писаны царского величества рукой.

Князя к такому разговору приготовили. Сказал без раздумий:

– Великий государь почтил тебя как отца и пастыря, да ты не уразумел царской доброты, вознесся. Теперь слушай со вниманием. Царское величество велел сказать тебе: отныне впредь не пишешься и не называешься великим государем и впредь почитать тебя не будет!

– Царь гневен, да Бог милостив, – скороговоркой ответил Никон и начал службу.

Не все в храме расслышали разговор между патриархом и князем, не все поняли, что за распря между царем и святейшим, тревога улеглась, служба шла благолепно, чинно, лик у патриарха был светел, торжествен. Священники, сослужившие Никону, поглядывали на него с изумлением: стерпел! И сами себе объясняли: от царя как не стерпеть? В конце службы, перед причастием, Никон вдруг подозвал соборного ключаря:

– Поставь в дверях стражу. Пусть никого не выпускают. Будет поучение.

Сел на лавку у стены, опустил голову, потом встрепенулся и на столе с дарами намахал письмецо:

«Великий государь! Се вижу, на мя гнев твой умножен без правды… Аз же пришелец есмь на земли. И се ныне… отхожу от места и града сего. Сам умей ответ пред Господом Богом о всем дати».

Сие послание понес царю диакон Иова.

Алексей Михайлович собирался от домоганий Никона укрыться в Хорошеве, с соколами поохотиться. Письмо патриаршее прочитал при Иове, когда ему сапоги натягивали, лист держал от себя далеко, за кончик, двумя пальцами. Прочитал и вернул Иове.

– Скажи святейшему, письмо его читано.

Иова кинулся в собор бегом. Служба кончилась. Народ, задержанный в храме, выказывал недовольство. Никон, ожидая ответа от царя, поучения не начинал.

– Читано? – переспросил он Иову. Иова изобразил, как царь письмо держал.

– Читано. Так и сказал: «Письмо его читано».

Никон быстро, вздымая золотые пылинки в столбе света, прошел к амвону. С левого клироса пропели певчие:

– «Буди имя Господне».

Никон, огромный, глядя черно перед собой, ледяным словом будто в погреб всех посадил:

– Ленив я был вас учить. От лени окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени я вам больше не патриарх. Если же помыслю быть патриархом, то буду анафема.

Задохнулся от горчайшей обиды.

Люди от изумления уж и не примолкли, затаились умом и сердцем, чтоб толчками крови по жилам не дать свершиться несуразному.

– В чуму, когда ходил я с царевичем и с царицей в Калязин монастырь, ты, Москва, на Лобное место сбиралась, кляла меня иконоборцем. Я и впрямь многие иконы отбирал, ломал, и вы меня – многие, многие из вас! – жаждали убить. Эх, неразумные! Я ломал иконы латинские, написанные по образцу, какие немец вывез из своей земли. Вот Спас, вот образец, ему поклоняйтесь, – указал на иконостас, перекрестился. – Знаю, вы меня по углам еретиком зовете. Книги новые-де завел! Но то не моя прихоть, то поучение вселенских патриархов. Вы же, в окаменелости сердец ваших, хотели и хотите побить меня камнями. Христос нас кровью своей искупил, а мне моей кровью никого от греха не избавить. И чем вам убийцами моими стать, чем вам сушить языки свои, называя меня еретиком, лучше я пойду прочь с патриаршества.

Снял митру, омофор, положил на налой, скинул саккос – и тоже на налой. Раздался женский тихий, оттого и пробирающий за душу плач:

– Владыка! Батюшка наш великий! На кого же ты нас?.. На кого?

Никон вспыхнул, как пыхает пожар, окаченный водою.

– Свидетельствую перед Богом! Перед святой Богородицей свидетельствую: если бы великий государь царь не обещался непреложно хранить святое Евангелие и заповеди святых апостол и святых отец, то я и не помыслил бы принять таковой сан! Но великий государь здесь, в храме, тут вот, с этого места, дал обещание перед Господом Богом, перед святым чудотворным образом Пресвятыя Богородицы, перед всеми святыми, перед всем освященным собором, перед своим царским синклитом, перед всеми московскими людьми, перед Русью от края и до края! – Выкрикнул все это на высокой, на звенящей, на пронзительной ноте, а закончил еле слышно, заставляя умереть прихожан от тишины: – Поколику царское величество пребывал в своем обещании, повинуясь святой Церкви, мы терпели. Теперь же, когда великий государь изменил своему обещанию, гнев на меня положил неправедно, оставляю место сие, град сей и отхожу отсюда, дая место гневу.

Поцеловал краешек омофора, брошенного на налой, поворотился и в одном стихаре, сгорбясь, шаркая ногами, пошел в алтарь, окликнув по дороге келейника Иову:

– Рясу да палку принес?

– Забыл, владыко!

– Бегом беги. Я в алтаре подожду.

Патриарший дьяк Киликин упал святейшему в ноги.

– Не отрекайся, бога ради, от сана. Не тишину дашь народу, но смятение. О нас, бедных, подумай.