Боярыня (СИ)

Я не помнила, как выбежала прочь. Я не знала, дышу ли, двигаюсь ли, живу ли еще. Я порывалась выскочить из возка и кинуться к дому, расплескивая снежную жижу, остатками рассудка понимая — быстрее не будет. Разум мой милосердно стер эту четверть часа — полчаса — час — из памяти, выключил, приковал взгляд к огромной черной дыре, стоявшей перед глазами, парализовал тело и волю. Просто ждать.

Я бежала по двору, не видя вокруг ничего, летела по лестнице, и сквозь вакуум пробивались женские голоса… выше, еще выше… В доме что-то происходило — произошло, но я запрещала себе думать об этом. На пороге опочивальни я окаменела, готовая ко всему, и боялась надеяться, что ничего не случилось.

Раскиданные бабьи тряпки, детская одежда, пеленки, расшитые золотом одеяла в темных потеках.

Гашка укачивала Тимофея, на лавке сидела Параскева Разуваева с Кондратом на руках, что-то сердито втолковывая растерянной Гашке, и до меня ее слова не долетали.

— Параскева? — крикнула я, не слыша сама себя. — Гашка? Что дети?.. Где Марья, где Фроська? Где Пимен?

— Так, Екатерина свет Кириловна, Фроське твоей срок пришел, — спокойно, уверенно, возвращая меня к жизни, сказала Параскева. — Я приехала, она на весь двор визжит, орет, дурная, как будто ее кто режет. Марья ее в повивальный дом повела, аль не слыхала? А Пимен…

— Дети?.. — выдохнула я. Не слышала. Не видела. Совсем ничего. Пятно растекалось, превращалось в призраки ночного кошмара, оно вернется еще не раз, не одну ночь я проснусь в слезах и холодном поту. — Как дети?

— Что дети? — переспросила Параскева. На что был невозмутим ее муж, но она, казалось, мор расшугает веником. — Я с подводой приехала, Фока Фокич тебе тканей прислал, Пимен ее принимает. Да что ты, боярыня, лица на тебе нет. Гляди, детей перепугала! Гашка, вот что сидишь, вынимай сиську, дурная баба!

Кондрат действительно стал орать, недовольный внезапным шумом. Я отмахнулась от засуетившейся Гашки, взяла сына на руки. Иначе я бы упала без сил. Мне нужно держаться — есть тот, кому я нужнее всего.

— Найди Пимена, Параскева, — я облизнула губы. — И сходи к боярышне Пелагее Фадеевне. Скажи, до заката у нее время, что успеет собрать, то ее, а не покинет дом до захода солнца — в монастырь отправится поутру.

Гашка задрала голову, глядя на меня расширившимися глазами. Параскева равнодушно кивнула.

— Куда отослать-то ее, Екатерина Кириловна?

— К сестре. И пусть обе мне на глаза не являются.

Кондрат утих на моих руках, Тимофей и не начинал вопить, играл с погремушками в люльке, как с крохотными счетами. Скоро он начнет ползать, затем вставать, нужно придумать что-то с манежем, с постоянным присмотром. И расти оба малыша сейчас будут так быстро, что только вещички успевай отшивать…

— Вон все пошли.

Подступающая истерика сдавила горло, и я, положив сына в колыбельку, считала размеренно и ждала. Сколько времени я здесь? Три месяца? Бесконечно долго, пора, один раз, в одиночестве, в тишине, так, чтобы никто ничего не понял.

Дверь закрылась, и я сползла прямо на пол. Я не утирала слезы, не всхлипывала, лишь цеплялась сознанием за покряхтывание детей. Вдох, еще один, комната расплывалась, это только начало, боярыня, твой первый шаг. Дорога впереди бесконечная…

Реви, реви. Выплачь страх и снова будь ко всему готова.

Глава двадцатая

Я всегда ненавидела светские мероприятия и лишь делала вид, что несказанно довольна. Боярыня Головина, возможно, никогда не являлась ко двору.

Фока Фокич сделал мне царский подарок — прислал зеркало, огромное, в полный рост. Бабы мои зашлись в ритуальных жестах, видя в подношении нечто ужасное, я же рассматривала себя, удивляясь. Эпохи меняют стандарты — в мои времена худенькая скуластая девочка с толстенной темной косой вокруг головы считалась красавицей, здесь… неказиста. Зато знатна, умна и вообще неплохая партия. Про партию мне намекнула Параскева, и я ей ответила — «не хватало забот». Этим я ограничилась, ни к чему Параскеве знать, что прерванный акт не гарантия, ни к чему порождать новый слух, что боярыня Головина не мечтает сидеть в светлице, прясть и ублажать мужа.

Дьяк не объявлялся. Искал, бедняга, то, что уже не существовало. Я потребовала научить меня править открытым возком — искусство оказалось несложным — и отправлялась гулять с детьми по городу и далее вдоль реки. Иногда я брала с собой Гашку, иногда выезжала одна, и когда лед на реке окончательно вскрылся, я остановила в безлюдном месте возок, вытащила шкатулку из переносной колыбельки и кинула в омут. Вот и все. Прогулки я продолжала и через пару недель начала замечать, что светские дамы переняли привычку. За ними, как правило, ехали верхом холопы — иллюзия независимости.

Похоже, я становлюсь местным инфлюэнсером, но какая же вынужденная эта мера!..