Бойтесь данайцев

Он вспомнил тот распроклятый день, когда под вечер пришел к Юле домой. Никогда не забыть ему ее испуганного выражения, сразу сменившегося явным недовольством и нескрываемым желанием как можно быстрее захлопнуть за ним дверь. Он успел только поздороваться, как из комнаты послышалось: «Юленька, кто там?» Этот голос он узнал бы из тысяч, сколько лет Пахан — гроза всей зоны, вор в законе, учил его, молоденького, только-только исполнилось восемнадцать, учил канонам воровской жизни и мастерству «щипача». Разве мог он забыть голос учителя и покровителя, последнее было особенно важным в той жизни. Такое не забывается. Но услышать этот голос здесь, в Юлиной квартире!.. Произнесенное воркующе, уменьшительно-ласкательно «Юленька», было нестерпимо. Вмиг ему стало ясно все: и изменившееся к нему отношение Юли и некоторые изменения в ее жизни. Просто ему предпочли другого и этим другим был Пахан. Решение пришло моментально: с Паханом встречаться небезопасно, надо уйти незамеченным, а глаза уже приметили висевший в коридоре на вешалке летний пиджак из легкого светлого материала и призывную припухлость внутреннего кармана. Потом он так и не сумел объяснить себе, почему решился на подобный шаг, но тогда он глазами показал Юле на висевший около него электросчетчик и шепотом сказал, чтобы она шла за книжкой, а он тем временем уйдет. Юля все поняла. Громко она произнесла: «Минуточку, я сейчас дам вам абонентную книжку», и одновременно для находившегося в комнате: «Виктор Степанович, это показания счетчика проверяют». С этими словами она направилась в кухню, дверь из которой выходила в коридор.

Тогда он быстро «оздоровил» пиджак Пахана, и, когда Юля вышла из кухни, неся абонентную книжку, он поднес руку к виску, откланиваясь, и насмешливо произнес полушепотом: «Адью, мадам. Желаю счастья».

Ознакомившись с содержимым бумажника, он понял: Пахан изменил репертуар. Первым побуждением было встретиться с Юлей, вручить ей бумажник и все, все рассказать ей. Он колебался: ведь тогда придется показать, кто он есть на самом деле. Однако страх за девушку, за ее будущее пересилил, и он, придя к ней в библиотеку, попытался разъяснить, в какую пропасть она падает, встречаясь с Паханом-Ермаковым... Юля даже не дослушала его исповедь, она с ужасом отшатнулась от Володи и с нескрываемым презрением потребовала, чтобы он ушел. Навсегда...

Мог ли он поведать обо всем следователю? Мыслимо ли вывернуть наизнанку свое нутро, да и во имя чего? Рассказать о Пахане? Но, во-первых, опять все упирается в Юлю, а, во-вторых, Пахан, конечно же, мразь, испортившая ему жизнь, и судьба здесь ни при чем, однако предать он не мог. Каланча предателем, тихушником никогда не был и не будет. Так что придется этим симпатичным ребятам обойтись без него, а он, как стоял, так и будет стоять на своем...

Николай не без основания считал, что ему повезло. В самом деле, Галимов, которого они искали лишь как обладателя поддельных прав и как лицо, которое чисто теоретически могло навести их на изготовителя, сам оказался этим изготовителем. Оставалась лишь одна неясность: роль Гринкевича в данной истории. После признания Игоря Барсукова поведение Анатолия Петровича стало еще загадочней. Вот почему, когда Туйчиев отправился в следственный изолятор, где находился доставленный туда Галимов, Соснин не поехал с ним, а решил еще раз побеседовать с Гринкевичем.

Анатолий Петрович с момента их предыдущей встречи сильно осунулся, постарел, смотрел на Соснина потухшими глазами.

— Я уже в тот раз все рассказал, — глухо ответил он на просьбу Николая еще раз повторить, как произошло падение.

— Вы сами знаете, что все было не так, — дружелюбно улыбнулся Соснин, но Гринкевич никак не прореагировал на дипломатические тонкости. — Хорошо, — прервал затянувшееся молчание Николай, подошел к столу, вынул из него часы и положил их на стол перед Гринкевичем.

По лицу Гринкевича пробежала тень, но он опять ничего не сказал.

— Поверьте, мы располагаем данными, «железными» данными, как и при каких обстоятельствах вы лишились часов. Вы можете, наконец, понять, что ваша игра в молчанку бросает на вас тень. — Соснин рассказал о показаниях Барсукова и добавил: — Вы хотите что-то скрыть. Но во имя чего или точнее — во имя кого? Скажите, Анатолий Петрович, — поддавшись внезапно мелькнувшей мысли, спросил Соснин, — ваше молчание каким-то образом связано с вашим сыном?

— Да, — еле слышно, одними губами произнес Гринкевич, подняв голову. По дряблым щекам его струились ручейки слез, но во взоре была решимость, и это крайне поразило Николая.

— Анатолий Петрович, во имя памяти вашего сына призываю, прошу вас, расскажите, наконец, правду, облегчите душу. — Николай понимал, что апеллировать к памяти погибшего сына жестоко, но в данный момент он каждой клеточкой своего тела почувствовал, что это — единственно верный, интуитивно нащупанный им путь к истине.

— Да, да, — прерывающимся голосом горячо заговорил вдруг Гринкевич, — я все расскажу... Вы абсолютно правы... Правда и только правда накажет зло... И меня...