Бойцовые псы

Исхитрившись, Бой все-таки улучил момент и оседлал врага своим излюбленным приемом, сверху, норовя уже впиться в могучую шею, всю в складках короткошерстной шкуры. И это была самая страшная ошибка Боя: пит-буль и тут встретил лайку мордой к морде, потому что той не удалось сбить его с ног, и теперь он, пусть и придавленный к земле, мог без особых усилий достать до горла противника — лишь бы оно открылось. И оно открылось в тот самый миг, когда лайка уже готова была вонзить клыки в загривок пит-буля. Лайка, завизжав от ужаса, рванулась вбок, чтобы оторвать от себя врага, но мощные челюсти Пит-буля лишь сильнее сомкнулись на ее горле. Мощным движением короткой шеи пит-пуль перевернул лайку в воздухе и теперь, уже сверху, как ножом, вспорол ей горло, жадно слизывая хлынувшую из яремной вены кровь… Так вот, наверно, его английские предки валили и рвали на средневековой травле быков — а тут перед ним была всего лишь жидконогая грациозная лайка…

— Э-э-э! — заорал хозяин Боя, теряя свой замечательный румянец. — Так не пойдёт! Уйми своего борова, слышишь!

И безжалостная толпа, которая каких-нибудь еще пятнадцать минут назад вся болела за Боя, поддерживала его, зареготала в едином порыве:

— Ох-хо-хо! — грохотала толпа. — Ну, силен! Да он же у тебя медвежатник, кобель-то, чего ж он с каким-то там боровом не управился?! Нет, брат, драка есть драка!

— А я говорю — пусть даст своему кобелю по ушам! Судья! Пусть он даст ему по ушам, чтобы челюсти разжал. — Хозяин лайки в ужасе прыгал вокруг собак, не понимая, что все уже кончено.

— По ушам, — весело говорил судье хозяин питбуля, любуясь сведенными намертво челюстями своего питомца, — это, может, на кого и действует, только не на моего! Раз челюсти сжал — все, писец. Он и меня, бывает, прихватывает. Я ему кричу: «Фу, сволота!» Нельзя, мол, так с хозяином-то. Смотрит только на меня виновато, а сделать с собой ничего не может. Во какая штука! И хочет, а не может, только перехватывает зубами. Вон, видите. — Он задрал рукав куртки, а потом и рубахи, показывая всем желающим шрамы от укусов любимца.

— Да это уж что говорить, — заметил судья, пуская в ход остол и помогая оттащить победителя от бездыханного противника. Бойцовая порода — она и есть бойцовая порода. Мы по первости все пытались им челюсти разжимать — где там! Пока сам не разожмет — ничего ты с ним не сделаешь. Бойцовый пес — он как смерть: ты что ни делай, а если он в горло вцепился — всё. Издохнет, а зубы не разожмёт…

Каморин, сияя лицом, повернулся к Ирине:

— Урод уродом, а ведь красавец, а? И как это я сразу не разглядел…

— Мерзость — и все, — дернула плечом Ирина, смахивая невольно выступившие от ужаса всего увиденного слезы. Слезы ужаса, сострадания, омерзения. И жалость к самой себе — уж очень, если подумать, Каморин оказался похож на этого самого стаффордшира-победителя…

А Каморин все не мог забыть последних минут боя. И уже потом, сев в Иринину машину, вспоминал все новые и новые подробности. «Да, прав, прав этот мужичонка, судья то есть, золотые слова сказал: как смерть. Они должны быть неотвратимы, как смерть, мои бойцовые псы. И на тех, кто того заслужил, должно наводить ужас одно только сознание, что они где-то есть и могут начать охоту…»

Ирина вела машину лихо, может быть, немного чересчур, словно бежала от кого-то — все летела через перекрестки на желтый свет, все норовила кого-то обгонять, вылетая на встречную полосу. Сидит с обиженным видом, дуется на него, а ведет хорошо, смело, ничего не скажешь. В знак одобрения он положил ей руку на открывшееся под короткой шубкой колено. И вдруг увидел, как она вся брезгливо передернулась. Надо же — ночь с ним переспала, а теперь не в силах даже скрывать свое отвращение! Это немного позабавило Каморина: мало того, что обижена, так она еще и презирает его, провинциального хама без сердца. Ну что ж, придется девушку маленько повоспитывать. Маленько по ушам, как советовал красномордый хозяин лайки.

— Что-то мне показалось, будто мы как бы брезгуем чего-то, а? — игриво спросил он, пристально глядя между тем на нее своими не умеющими улыбаться глазами.

— Я не привыкла, чтобы со мной обращались, как с вещью! — дала она наконец волю своему гневу.

Он дождался, когда она выкричится, снова положил ей руку на ногу — теперь чуть выше колена, на соблазнительную припухлость, и сжал её так, что она взвизгнула от боли.

— Ты с ума сошёл!

— Кто тебя спрашивает, к чему ты привыкла, а к чему не привыкла? — сказал он, по-прежнему не снимая пальцев с её ноги. — Хочешь, чтобы тебе было хорошо — делай, что я тебе велю. Вот и вся наука. Забудь о том, что у тебя было до сих пор — с твоими московскими слюнтяями, с твоим Альчей. Их больше нету. Есть я. А у меня свои правила. Поняла или нет? Она молчала, не желая с ним разговаривать, и тогда пальцы его снова начали безжалостно сжиматься на ее нежной ноге.

«Сволочь какая, — с тоской подумала она. — Главное, нашел же место, скотина. Боль невероятная, да еще, поди, и синяк останется…»

— Поняла, — сказала она обреченно. — Убери руку.