Бойцы моей земли (Встречи и раздумья)

Первая послевоенная книга Алима Кешокова называлась «Путь всадника». Так в Кабарде называют Млечный Путь.

Наездников умелых много тысяч
Добром земля могла бы помянуть,
Но кто из них сумел отважно высечь
На вечном небосводе Млечный Путь?
О, если б мне чудесный конь достался,
Не стал бы я на нем сидеть в седле:
Вскочил бы на хребет его, помчался
И Млечный Путь провел бы по земле.
(Перевод С. Липкина)

А разве нельзя сравнить с Млечным путем на земле дорогу, которую прошли на великой войне Кешоков и его товарищи по оружию? Это воистину Путь всадника. Недаром поэт обращается к своему фронтовому другу Кайсыну Кулиеву с такими строками:

Мы — всадники, что стремя в стремя
Летим, избрав нелегкий путь.
И волны поднимают время
И опускают нам на грудь.
(Перевод Я. Козловского)

Михаил Алексеев, по–моему, первым заметил, что образ всадника в творчестве Кешокова — это не просто дань горца традиционным мотивам, «это вечное, и притом стремительное, как бег скакуна, движение, без которого ни сам поэт, ни его герои… не мыслят жизни». Говоря о лирике кабардинского поэта, о его поэмах, пьесах и романах «Чудесное мгновение» и «Зеленый полумесяц», сложившихся в дилогию, Алексеев заключает: «В борьбе, в крови, в страшных муках люди пробиваются к самым высоким истинам, к той самой большой правде, которая уполномочила поэта Алима Кешокова заявить во всеуслышание:

На свете нет выше наших идей,
Так будем же лучшими из людей!»

Это же стремление окрылило кешоковские «Стихи–стрелы» (перевод С. Липкина). В них клокочет большая любовь и большая ненависть. Народная мудрость в миниатюрах поэта сочетается с природной наблюдательностью. Вот «Змеиный яд».

Змея войдет в реку, но воду не отравит:
Она свой страшный яд на берегу оставит.
А выйдет из воды — и яд опять возьмет,
Чтоб жалить каждого, кто эту воду пьет.

Некоторые «стихи–стрелы» по существу короткие басни, некоторые — развернутые афоризмы. В лучших из них поэт поднимается до философских обобщений. Такова «Буря»:

Поэт долгожданную бурю прославил,
За это поэта палач обезглавил,
Но, сделавшись бурей, поэтова сила
Могилу убийцы покоя лишила.

В этих емких четырех строчках — судьба Рылеева, Пушкина, Лермонтова и других любимых учителей кабардинского поэта. Конечно, не все кешоковские стрелы одинаково отточены. Но и на этот случай у него заготовлена улыбчивая миниатюра «Двуглавый Эльбрус»:

Иль ты обмолвился неточными словами,
Что замолчал навек могучий голос твой?
Уж если ты с двумя ошибся головами,
Как без ошибок жить с одною головой?

А. Кешоков и А. Твардовский

Кешоков не был бы Кешоковым, если бы не верил в торжество добра. Четырех строк ему хватило, чтобы написать автопортрет:

Считают земляки и старшие и младшие:
«Улыбку спрятал он в стихах. Алим хитер!»
Но то любовь: ее, как уголья горячие,
Кладу под самый низ, чтобы пылал костер.

Мы познакомились с Алимом Кешоковым, работая в приемной комиссии правления Союза писателей Российской Федерации. Я видел, как светлело лицо поэта, когда мы единогласно принимали в наш союз талантливого человека, как наш председатель досадливо хмурился, когда голоса разделялись и дальнейшая судьба такого человека представлялась неясной. Зато Кешоков бывал суров, когда речь шла о приеме человека случайного, скорее «пробивного», чем одаренного. И мне вспоминались замечательные строки кабардинского поэта:

Жить на свете с душою, исполненной зла,
Все равно, что скакать на коне без седла…

СЕРДЦЕБИЕНИЕ

Первые стихи Михаила Луконина, которые я прочел после войны, подкупали своей необычной свежестью и жизненностью. Они были естественны, как дыхание, как сердцебиение. Очень точное название нашел поэт для своей ранней книги — «Сердцебиение».