Бокал крови и другие невероятные истории о вампирах

Однажды ночью, когда луна была на ущербе, он услышал за окном странное царапанье; распахнув окно, он ощутил тяжелый затхлый запах, какой бывает в склепах и катакомбах с гробницами мертвых. Затем он увидел жука — отвратительного, фантастически огромного; жук приполз, как видно, с кладбища, вскарабкался по стене дома и теперь расхаживал по комнате. Затем, с завидной быстротой, жук забрался на стол, стоявший возле кушетки, на которой он обыкновенно спал. Содрогаясь от омерзения, он подобрался ближе и к ужасу своему увидел, что глаза существа были красными, как две капли крови. Его мутило от ненависти к жуку, но эти глаза завораживали, впивались в него, как зубы. В ту ночь обычные видения отлетели, но жук остался — и не просто остался, нет, он заставил его, плачущего и беспомощного, изучать свое отталкивающее строение, разглядывать жвалы, раздумывать над тем, чем жук может питаться. Ночь показалась ему столетием, и все долгие минуты и часы он просидел, в страхе глядя на это неизъяснимое, склизкое создание. На рассвете жук скользнул прочь, оставив в комнате тот же кладбищенский запах; но и день не принес ему успокоения, ибо и в дневных грезах перед ним вставало жуткое существо. В его ушах звучала музыка, полная страсти и гибельных стенаний, погребальных плачей и грохота великих битв; весь день ему чудилось, что он сражается с кем-то закованным в броню, сам же он был невооружен и беззащитен; так он бился весь день, а когда пришла ночная тьма, вновь увидал жуткое чудовище, медленно выползавшее из развалин аббатства, оттуда, из спокойной, забытой Голгофы могилы. Спокойной лишь внешне — какая ярость, какие бури, должно быть, бушевали там, под землей! С дрожью, с чувством неискупимой вины он ожидал этого жука, червя — посланца мертвых. Тот день и та ночь возвестили будущие дни и ночи. С первой ночи новолуния до ночи, когда луна начинала убывать, жук оставался в могиле, но отдохновение этих часов было таким ужасным, переход к ним таким резким, что он мог только горестно дрожать, как безумный. Дело было не только в физическом ужасе и отвращении: его терзали духовного страха; он ощущал, что это чудовище, этот потусторонний гость явился забрать его жизнь и плоть. Каждый день он в муках ждал наступления ночи, и наконец приходила уродливая ночь, полная непреодолимой боли и страданий.

II

На рассвете, когда на траве еще лежали тяжелые капли росы, он выходил из дома, брел к кладбищу и останавливался у железной двери склепа, где лежала его жена. Стоя там и повторяя дикие покаянные молитвы, он бросал в усыпальницу бесценные дары: шкуры леопардов и тигров-людоедов, шкуры животных, пивших воду из Ганга и погружавшихся на илистое дно Нила, драгоценные камни из корон фараонов, слоновьи бивни и кораллы, за которые люди отдавали жизнь. Затем он воздевал руки и голосом, достигавшим небес, восклицал:

— Прими мои дары, о мстительная душа, и дай мне жить в мире. Разве тебе этого мало?

Через несколько недель он снова пришел к усыпальнице, неся священную чашу для причастия, усыпанную самоцветами, и киворий из чистого золота. Он наполнил сосуды редчайшим вином забытого урожая, поставил их посреди склепа и вскричал яростным голосом:

— Прими мои дары, о, неумолимая душа, и пощади меня. Разве тебе этого мало?

Наконец он принес браслеты женщины, которую любил; он разбил ее сердце, расставшись с ней, дабы умилостивить мертвую. Он принес локон ее волос и платок, хранящий следы ее слез. И в склепе зазвучал его жалобный, душераздирающий шепот:

— О, жена моя, разве и этого мало?

Но всем, кто находился рядом с ним, было очевидно, что дни его сочтены. Ненависть к смерти и страх перед ее неотвратимыми объятиями придавали ему силы; он словно отталкивал своими худыми руками незримого убийцу. Отчетливей и ярче, чем в горячечных видениях, перед ним выступали враги; безжалостный свет заливал врата смерти. И в этот миг наивысшего напряжения, отбиваясь как скупец, которого насильно отрывают от груды золота, страдая сильнее, чем влюбленный, разлученный с возлюбленной, он испустил дух.

Холодным и серым осенним вечером его отнесли в склеп, чтобы похоронить рядом с женой. Так он пожелал, ибо знал, что не найдет покоя во тьме иной усыпальницы и не будет спать с миром на ином кладбище. Несшие гроб пели величавую погребальную песнь, в которой слышался гулкий топот триумфального марша — она разносилась по ветру и рыдала в ветвях старых деревьев. В усыпальнице его опустили в могилу и преклонили колени, молясь о спасении его души. Requiem aeternam dona ei, Domine![40]

Ho, когда они собрались покинуть руины аббатства, в склепе раздались голоса, и диалог тот был так чудесен, так ужасен по природе и причине своей, что люди застыли, прислушиваясь, и в сумраке глядели друг на друга с перекошенными и мертвенно-бледными лицами.

Сперва прозвучал женский голос:

— Ты пришел.

— Да, я пришел, — ответил голос мужчины. — Я предаюсь тебе, победительница.