Боль

Ричарди закрыл за собой дверь спальни. Так он поступал каждый вечер, а перед тем, как лечь в постель, снова приоткрывал, чтобы услышать тяжелое дыхание няни Розы и убедиться, что та послушалась его и отправилась спать. Он переоделся в халат, натянул сетку на волосы и погасил свет. Подошел к окну и раздвинул занавески. Небосвод был так чисто подметен сильным северным ветром, что блестел, как зеркало. В этом ясном небе сияли четыре ярких звезды, но комиссар хотел, чтобы на него падал не их свет, а слабый луч лампы, стоявшей на столике в окне соседнего дома напротив его окна. Столик рядом с креслом, в кресле молодая женщина что-то увлеченно вышивала. Это был ее личный уютный уголок в большой кухне. Ричарди уже знал, что зовут соседку Энрика и она старшая из пяти детей в семье, а их отец торгует шляпами. Одна из сестер Энрики уже замужем, имеет маленького сына и живет с мужем в том же квартале. Да, семья у них большая. Девушка вышивала левой рукой и была погружена в свои мысли. На ней очки в черепаховой оправе. Еще Ричарди знал, что она слегка наклоняет голову, когда на чем-то сосредотачивается. И движения у нее плавные и изящные, хотя, беседуя с кем-нибудь, она не знает, куда деть руки. И она левша. Кроме того, она иногда смеется, когда играет с маленькими братьями или с племянником. А иногда плачет, когда находится одна и думает, что ее никто не видит.

Не проходило и вечера, чтобы комиссар не подходил ненадолго к окну, становясь на время отражением жизни Энрики. Это тот единственный вид отпуска, который он позволял своей израненной душе. Он видел ее за ужином, слева от матери, спокойную и любезную с родными. Видел, как она слушала радио, тогда ее лицо выражало сосредоточенность и внимание. Как она слушает пластинку через монументальный граммофон — с восторгом и намеком на улыбку. Как читает, наклонив голову и облизывая палец языком, когда надо перевернуть страницу. Спорит с другими, спокойно и упорно отстаивая свою правоту.

Ричарди ни разу не говорил с ней, но был уверен, что никто не знает Энрику лучше, чем он.

Он никогда бы и не подумал, что это случится. Однажды в воскресенье няня не смогла купить зелень с тележки у торговца с Каподимонте, и Ричарди пошел сам, повернулся, чтобы идти назад с пучком брокколи под мышкой, и оказался лицом к лицу с Энрикой. Он до сих пор вздрагивал, вспоминая странное чувство, которое испытал тогда, — смесь удовольствия, смущения, радости и ужаса. Потом он сотни раз видел перед собой в полудреме — перед тем, как уснуть, или сразу после пробуждения — эти глубокие черные глаза. Он тогда убежал, но сердце прыгало у него в груди, а удары крови отдавались громким стуком в ушах. Бежал, роняя по пути брокколи, прикрыв глаза, чтобы удержать в памяти эти длинные ноги и намек на улыбку, который, кажется, увидел мельком.

«Разве я могу заговорить с тобой? Что я могу дать тебе кроме страданий из-за того, что ты постоянно будешь видеть меня измученным?»

Энрика внутри маленького конуса света продолжала вышивать, ничего не зная о мыслях и чувствах комиссара.

Перед тем как погрузиться в сон, Ричарди еще раз вспомнил паяца и его полную отчаяния последнюю песню: «Я хочу крови, даю волю гневу, ненавистью закончилась вся моя любовь»…

Что может заставить человека петь в последнюю минуту жизни? Вецци готовился выйти на сцену и повторял свою партию. И почему он плакал? Ричарди хорошо помнил след от слезы на гриме.

А может быть, певец плакал от какого-то чувства, которое навеяла эта опера? Но если так, от какого? Что особенного в этом представлении? И почему через час после начала спектакля исполнитель главной партии еще только накладывал грим?

Он должен понять больше. Проникнуть во внутренний мир Вецци и вглубь его необычной профессии, которая сплошь вымысел и притворство. Надо попросить помощи у того священника.

Ветер тряс оконные рамы. Под этот шум Ричарди уснул и увидел неясный сон: паяц со слезами на лице, перед ним ладонь, которая что-то вышивает. Ладонь левой руки.