Боль

Наверное, многим из нас знакомо это чувство последних дней — мысли о нем, о его жизни и смерти проникали во все другие мысли. Вот я ходила и искала ключ. Должно быть, я надеялась, что, когда найду, наступит облегчение. Знала, что не наступит, но все же — не знала. И вдруг иду по Зарядью, смотрю себе под ноги и вижу лужицу. Не грязную городскую лужу, а весеннюю пригоршню воды, да, вот точно именно то, что называют вешней водой. И в этом ярком и чистом стеклышке — маленькая белая церковка. Сколь раз я мимо этой церковки ходила, не видела, что она такая. И вот её отражение не дрожит нисколько в этом весеннем зеркальце. Как редко-редко, да случается с храмом Покрова на Нерли. Он ведь стоит над водой, на берегу озера, и редко когда вода эта бывает совершенно недвижной. То ли сказками про водяных да про Аленушку навеяно, то ли правда время от времени мелькает в чистой водице будто чей-то светлый чубчик, не то улыбка чья-то. И я вдруг поняла про Диму: он был обезоруживающе чистым человеком.

Именно не сам был от этого беззащитным, а тебя делал таким — то есть оставлял без всякого оружия. И нападения, и защиты, равно не нужных.

Димка родился в Сергиевом Посаде, это был его любимый город. Его бабушка жила в деревянном домике, из окон которого была видна колокольня лавры и монастырь Черниговской Божией Матери. Рождение в этом городе он воспринимал как значительное событие в своей жизни и настаивал на нем. В паспорте местом рождения записан Климовск. Это результат чиновничьего вмешательства в тайны нашего бытия. Так записали. Между тем, когда Диму призвали в армию и в военкомате заполняли документы, он сказал, что родился он в Сергиевом Посаде, хоть и "записан" в Климовске. Ему посоветовали не морочить добрым людям голову. Но он и не морочил. Церкви и церковки, ухоженные и разрушенные, везде прежде всего привлекали его взгляд. Он объездил все старинные русские города, не говоря уж о Подмосковье, и везде он без устали фотографировал храмы. Его любовь была деятельной. В местной газете рассказали о том, что нужны помощники, началась реставрация церкви в деревне Коледино. Он поехал туда и стал помогать реставраторам, хотя людей его возраста там больше не было.

И вообще он любил строить, а не разрушать. И любил с детства. Когда был маленьким, насобирал в магазине возле дома досочек и построил у бабушки во дворе маленький домик. Не игрушечный, а настоящий, просто маленький. Там можно было играть.

Мне очень понравилась его настольная лампа. Я так и знала, что она зеленая, не знала только, что такая яркая, веселая. Лампа ещё детских, школьных времен. В нем вообще было много неподдельно детского. Не инфантильного, а того драгоценного, что люди берегут в себе всю жизнь до старости. Он любил сказки и сам их писал. Они с мамой ездили в Москву, в Столешников переулок, в магазин, где продавались диафильмы. Сначала за мультиками, а потом оказалось, что есть и серьезные, по истории и всяким наукам. Волшебный фонарь детства. Стекло не бьется, огонек не гаснет.

Поднимаясь по лестнице к нему домой, я испытывала отвратительное неудобство от мысли, что я здесь по делу. Это чувство усилилось до нестерпимого у него в комнате, когда мы с Зоей Александровной сидели за его столом и разглядывали фотографии. Боже мой, я с блокнотом, с диктофоном, я работаю. Над столом на стене — большой золотистый ковер. Его купил Дима. А на ковер ведь как посмотреть — то ли это символ благополучия, то ли примета детства. Потому что нигде и никогда не бывает так хорошо, так спокойно, тепло и уютно, как на ковре, который лежит на полу в родительском доме.

А он, оказывается, ужасно любил играть в солдатики, растянувшись на полу в этой самой комнате. И когда не хватало игрушечных, он вырезал их из бумаги. Мама показывает рукой — вон их сколько было, этих игрушечных солдатиков, даже ещё больше. Но я-то ведь работаю, мне нужно написать статью, игрушечных солдатиков теснят в моем сознании настоящие, те, что приходили в редакцию, звонили Димке, или матери тех, кто уже не мог позвонить сам, матери погибших солдат.

И как он вообще его мог купить, этот ковер-самолет, сколько времени он отказывал себе в обедах, книжках и тому подобной роскоши…