Боль

Да и как ему ее узнать? Ей было семнадцать, когда они виделись в последний раз, а теперь ей сорок пять, прошло почти тридцать лет. До ранения она еще сохраняла девичий облик, благодаря длинным волосам и стройному, несмотря на двое родов, телу, но волосы обгорели, и с тех пор она стриглась коротко, к тому же успела поправиться от недостатка движения – досадно, конечно, но времени еще и на спорт у Ирис не оставалось; и вот теперь перед ним лежала немолодая женщина с обкорнанными, седеющими волосами, с раздавшимся, покрытым шрамами телом, оголенным почти до паха. Узнает ли он два родимых пятнышка слева от пупка, вместе с которым они образуют астрономическое трио? «Солнце, Луна и Земля» – называл он их, и кажется, что это единственное, что не изменилось в ее внешности. Да и он изменился. Сперва она вообще не узнала его под этой массой волос, даже его голубые глаза казались темнее на фоне седины, – но ее тело ударила дрожь, так что Микки, заметив это, спросил:

– Тебе холодно?

И тут же накрыл ее простыней с изображением большой звезды Давида, словно нарочно спрятав Солнце, Луну и Землю. Она метнула на него полный ненависти взгляд, забыв, как всего несколько минут назад радовалась возможности опереться на его руку. Почему она не пришла без него? Как в его присутствии дать знать о себе первому возлюбленному? Может, действовать от противного – прикрыть особые приметы и избегать визуального контакта? Но он, конечно, ни за что не узнает ее – фамилию свою поменяла, изменилась внешне, да и вообще, он внимательно рассматривает только снимки, а не самого человека, как и принято у ведущих специалистов, а раз так, если она не представится, то он ее и не узнает. И она не представилась, потому что Микки был рядом с ней и она не была готова к этой встрече. Только украдкой поглядывала на него, натянув простыню чуть ли не на глаза. Может, это вообще не он, может, он просто похож на Эйтана – вернее, того, кем Эйтан мог бы стать.

Он выглядел старше своего предполагаемого возраста. Возможно, это был не он. В конце концов, маловероятно, чтобы Эйтан стал врачом – он гораздо больше интересовался литературой, чем науками, и, в отличие от нее, успехами в учебе не блистал. Но тело все равно настаивало, что это он, и Ирис, затаив дыхание, разглядывала его, пока он втолковывал молодому коллеге так, будто тот был пациентом: по его мнению, дело в повреждении нервных волокон, они передают болевые сигналы в мозг даже при том, что с тканями особых проблем не наблюдается.

– Направьте ее на ультразвук таза, – сказал он, – хотя подозреваю, они ничего не найдут. Дайте ей пока что общее обезболивающее, и пусть покажется через месяц. Нервные боли иногда проявляются с запозданием, будем надеяться, что они уйдут так же, как пришли.

После чего он стремительно вышел из кабинета, даже не глянув на Ирис.

– Что все это значит? – обратился к врачу Микки в голос с ней, спросившей:

– Кто это?

Молодой врач посмотрел на них обоих с неодобрением, словно мальчик, стыдящийся туповатых родителей.

– Это заведующий отделением, доктор Розен.

– Его, случайно, раньше не звали Розенфельд? – поинтересовалась Ирис, – но опять хором с Микки, спросившим:

– Значит, боль ненастоящая?

Поэтому его вопрос заглушил ее вопрос, поэтому врач ее не расслышал, да и она и не расслышала бы его ответ посреди той мощной турбулентности, которую, кажется, так или иначе почувствовали все, кто был в кабинете.

– Оказывается, боль является защитным механизмом, – повторял Микки, пока они ехали по горной дороге. – Нервная система производит боль, чтобы предупредить, что что-то не в порядке с тканями, но когда она повреждена сама, она вроде детектора дыма, который продолжает подавать сигналы даже после того, как огонь погас. Ты понимаешь? Это просто удивительно! Он говорит, что иногда именно сам процесс выздоровления создает проблему. Поврежденный нерв, который заживает и возвращается к жизни, начинает подавать ложные сигналы бедствия. Это называется посттравматической болью.

– Я рада, что это тебя воодушевляет, – сказала она, – потому что меня это приводит в отчаяние. – И уставилась в окно.