Болеутолитель. Темное

Хейд задумчиво смотрел в окно на пустую баскетбольную площадку в Гумбольдт-Парке на противоположной стороне Калифорния-авеню; ветер трижды перенес старую газету через бетонный квадрат площадки, прежде чем пингвиниха смогла, наконец, открыть дверь аудитории. Коридор гудел, как пчелиный рой, которому своими резкими голосами пытались придать направление сестры Весна и Беатрис. Скрип кожаных туфель разносился сверху вниз по лестнице.

— Единой группой, как мы отрабатывали, — выкрикивала Веронетта, скривив лицо, — Ну-ка, Билли и ты, Филипп Морроу, держите двери открытыми, чтобы выпустить своих одноклассников!

Хейд услышал как два обормота неуклюже побежали к дальнему концу коридора. Они открыли двери, словно швейцары в отеле «Блэкстоун». И тут Хейд увидел клубы дыма, вырывающиеся из-под второй пары дверей.

— По линейке, ангелочки мои, по линейке! — кричала Веронетта, когда снизу вдруг донеслись дикие вопли. Блуждая взором, Хейд поймал коробку сигнала тревоги, гигантским красным тарантулом прицепившуюся к потолку. Однако теперь уже и звуки сирены доносились откуда-то снаружи — да это же пожарные машины с Ле-Мойн-стрит! — он, наконец, понял, что тревога была вовсе не учебная.

В это мгновение все разом обезумели. Хейд заметил, как напряглись жилы на шее монахини, которая, как он понял, изо всех сил пыталась сдержать панику. Секунду спустя он уже потерял Веронетту из виду, потому что вторые двери отворились и серо-коричневый дым поглотил третью часть присутствующих. Ему показалось, что кто-то шепчет «Отче наш» и он понадеялся, что не сам бормочет молитву.

Толпа, охваченная паникой, полностью лишается логики. Порой люди бросаются вперед и наваливаются на двери, которые открываются вовнутрь. В 1904 году полтысячи человек погибло при пожаре в театре «Ирокез» на Рэндольф-стрит; двери на улицу так и остались закрытыми, потому что толпа придавила их изнутри. Городские противопожарные правила за минувшие полвека так и не изменились.

Время точно остановилось. Подобное Хейду приходилось видеть в телевизионной рекламе, когда жемчужины медленно-медленно опускались на дно флакона с шампунем «Перл». Мальчик рядом с ним завыл как собака. Он увидел, как другой одноклассник, Мэл, наделал в штаны прямо перед ним, два ручейка густой жидкости вытекали из обеих штанин его форменных брюк цвета морской волны. Веронетта походила на прикованную невесту Франкенштейна, ее маленькие питомцы теснились вокруг; она стояла, раскинув руки, как на распятии, словно пытаясь живым крестом защитить детей. А дети в истерике колотили по шкафчикам, умывальникам и друг по другу, по мере того, как с каждой секундой дым и смятение становились все гуще.

В это мгновение Хейд припомнил один текст, который Веронетта читала им буквально неделю тому назад; о том, как в 1300 году жители нескольких французских городов праздновали день Иоанна Крестителя и там, танцуя до умопомрачения, падали на землю, полностью обессилев, а конечности их конвульсивно подергивались. Это заболевание получило название «Choreia Sancta Vitti» или «пляска святого Витта».

Похоже, теперь происходило нечто подобное. Но, разумеется, все было куда более изящно: догмы католичества вовсе не требовали, чтобы дети следовали примеру грубых французских простолюдинов. Джанет Мэндин рвало на шкафчики, стоявшие справа от нее, еще не переваренный ланч густо покрывал коричневые с серебром дверцы. Остальные дети плакали от дыма и страха, сопли вытекали из носов, размазывались по щекам вместе со слезами.

Хейд тоже плакал. А ведь он терпеть не мог плакать, потому что сразу вспоминал себя маленьким, как его мать поднимала повыше барьерчик на кроватке и завязывала на его личике наволочку, чтобы он не мешал своим криком, когда она впустит почтальона.

Мысль о Дорин Мадсен Хейд — его матери, шлюхе — заставила мальчика на мгновение позабыть о нарастающей в нем панике. Ненависть его к покойной матери была велика. Мать была готова лечь в постель с почтальоном, с посыльным из кондитерской, да с кем угодно, пока его отец крутил баранку.

Смекнув, наконец, в чем дело, папаша смылся; они с матерью переехали в апартаменты дяди Винса на Потомак-стрит. Хейд настолько презирал свою мать, что совершенно равнодушно отнесся к ее гибели: ее «Шевроле» врезался в троллейбус на Дивижн-стрит. Теперь, хотя дядя Винс Дженсен порой заставлял его делать то, что ему не нравилось, он все-таки называл его отцом.