Болезнь

Вернулась с твердым предложением (какое счастье или несчастье, что это был не мой участковый врач, а случайно заменявший его на время отпуска) прийти к ним в поликлинику на прием к специально приглашенному урологу.

Вот так впервые прозвучало неведомое мне ранее слово “поликистоз”, с которым и живу по сю пору. “И, по-видимому, врожденный”, — сказал врач из Боткинской, видно, удивительный специалист своего дела, если путем простого ощупывания и просмотра анализов определил то, на что потом другим — для подтверждения того же диагноза — понадобилось чуть не полгода.

Тем не менее каким-то чудом справку мне выдали — под твердое мое обещание, что, вернувшись, я начну обследование, но...

Но нужна была еще одна справка — для прививок. Прививали в тот раз холеру и оспу. Но только после предъявления соответствующего документа о том, что прививки организму не противопоказаны. Если бы вы знали, как тогда — и это в Москве — делались эти прививки! Я попала на пункт следом за экипажем корабля дальнего плавания, и всем кололи одним шприцем сразу два укола. К моменту вытребования новой справки в поликлинику уже вернулась строжайшая участковая, которая стала насмерть.

— Я могу вам дать только справку о том, что прививки противопоказаны по состоянию здоровья, — сказала как припечатала.

— Скажите, — бросилась я в отчаянную атаку, — вы много мне бюллетеней давали, часто я к вам обращалась? Если я такая “тяжелая больная”, никогда почти не обременявшая вас выпиской бюллетеней, то почему на три недели не могу просто поехать в другую страну?

— А прививки?

Естественно, справку я достала. Фиктивную.

А теперь лежу на больничной койке, и от моей правой руки отходят провода, красный и синий. Зовутся магистрали. Я лежу подключенная к аппарату “искусственная почка”. “Но ведь это пройдет?” Нет, это теперь на всю жизнь.

Жизнь — это когда нет боли

Эту истину я отчетливо поняла в последние месяцы перед больницей.

Боль бродила во мне. По мне. Она ломала мне ноги во сне судорогой — и я мучительно, со стонами, поднималась в темноте, стоная, вставала с кровати и опускала голые ноги на голый холодный пол: говорят, так проходит судорога. На даче в окне, на улице, горел неумолимый фонарь. Все спало вокруг — муж, собака, небо, дома, соседи, сама земля спала. Только я снова и снова тяжко ворочалась на своем ложе пыток.

По утрам вставала. Еле-еле, мучительно спускалась со своего второго этажа. Никакого завтрака я уже не готовила, мысль о еде вызывала отвращение — и в переносном и прямом смысле слова: постоянно тошнило. Лениво поковыряв вилкой в пшенной каше, я отодвигала ее в сторону. Начинался ненавистный день: было нестерпимо жарко, Москва и Подмосковье плавились в весеннем тридцатиградусье. И я сидела на стуле подле кухонного сарайчика, неподвижная, как кукла, — не было сил ни на что, ни на жизнь, ни на смерть. Только б лечь, вытянуть ноги.

До новой боли.

Жизнь — это когда нет боли. Редкое блаженство: ты не ощущаешь себя, своего тела, можно вытянуть ноги. “Вот только немножко вытянуть ноги”, — говорила Анна Каренина, мучаясь грешными родами.

Только немножко вытянуть ноги. Снизу слышалось когтистое тук-тук, ко мне поднималась собака — понятливое, вернее, беспонятливое ласковое существо. И тяжело плюхалась возле.

...Мы приехали на дачу ранним вечером накануне. А днем я добралась наконец до заветного нефроцентра, куда три раза уже записывалась на прием, но разные хвори все не пускали туда добраться.

Что такое у нас заболеть? Не просто почувствовать боль, закричать, согнуться в три погибели, нет, все это дело десятое, — ты вот собери все анализы, вернее, сначала найди то место, где тебе выдадут направления на эти анализы. Скажете, в поликлинике? Ну что ж, сходим в поликлинику. К тому моменту в ведомственном учреждении, где я состояла и которое некогда считалось хорошим, все пришло в ветхость и запустение — главное, пришли в ветхость и запустение сами пациенты, в основном научные работники и члены различных творческих союзов, эта некогда элита общества, ныне бледные тени на обочине, никому не нужные. Впрочем, далеко не все из них это в полной мере осознавали и чего-то еще требовали, качали права, но даже регистраторши не обращали на них внимания. К тому времени в нашей поликлинике появился нефролог — редчайшая профессия, в которой, как правило, работают или энтузиасты своего дела, или блатари, детки и сыночки именитых медиков: профессия-то перспективна.

Разных врачей я видела в жизни. Один профессор-уролог недвусмысленно намекнул, что я, мол, неоперабельна и вроде как надо готовиться, ну, сами знаете к чему. При этом даже не счел нужным пригласить пациентку в кабинет и говорил со мной в коридоре стоя. Чего там? Современная медицина велит говорить правду и только правду.

С тех пор прошли годы. Я еще, тьфу-тьфу, жива. А когда добралась до гемодиализа — о котором он даже не заикнулся, — выяснилось, что и вполне операбельна.

Ну да Бог с ним!