Больная

Болела голова, любой возглас отдавался гулким шахматным эхом. Тело стало двигаться как-то угловато, будто в тисках. Отнимались руки. Рисовать становилось все сложнее: в глазах двоилось, троилось.

6

Русское безумие — оно по меньшей мере двухфазовое. Ну, или двусоставное. Есть, конечно, и одержимость, но есть (было) и юродство. На самом деле это были вещи, по всей видимости, не так уж и далеко, парадоксальным образом, отстоящие друг от друга. В каждой деревне есть свой дурачок, в каждом районе — блаженненький. Безобидные сумасшедшие.

Потом уже я решила, что начало гибели юродства как социального института в России имеет дату. Оно же — начало клинического сумасшествия. Рождение клиники по-русски умертвило последнюю вышедшую из себя святость. 31 мая 1838 года император Николай I подписал Положение о Преображенской больнице для душевнобольных. Это, конечно, символическая дата, то есть — условная, как и любая другая, какую не возьми. Но где-то в это время произошло уравнивание разнообразных безумий в их качествах, во взглядах общества на них. Нет больше никакого «мнимого безумия, обличающего безумие мира», нет и не может быть никакого юродства, и не важно больше, почему и отчего пошатнулся человек в своем умственном поведении — это теперь всегда значит повреждение душевного здоровья, и ставит его в положения последней зависимости.

Впрочем, о чем я? Здесь нет юродивых. Они вывелись раньше.

Вот одна, хватает врача за халат и причитает:

— Доктор, то, что за мной следили, это ерунда, это я все придумала.

— А что же, не следили?

— Нет. Не следили. Когда вы меня выпишете?

— А зачем же вы это придумали?

— Ну — как. Не знаю.

— Вот когда узнаете, тогда и выпишем, — Анатолий Сергеевич поворачивается и уходит, а старуха в цветастом голубом халате шипит вслед:

— Все это очень, очень подозрительно!..

Нас будут лечить, но безумие неизживаемо, оно присутствует в мире наравне со всем разумным, а пожалуй, и подавляет его своей массой, разноперостью, разрозненностью и вместе с тем — удивительной сплоченностью, плотностью, которой нет у разумного… Как норма не является чем-то навсегда определенным у всех народов, так и безумие не определено раз навсегда: оно подвижно, оно всегда наплывает оттуда, откуда его не ожидают, и подворачивается внезапно, и его застигает наказание — поскольку оно признается преступлением, и лечение — поскольку оно признается болезнью.

— Так, я вас сейчас сама всех выпишу! — это в первой палате истерит сифилитичка.

— А меня врач спросил — как ты понимаешь пословицу — не все то золото, что блестит…

Катерина действительно, похоже, слегка не в себе. Она в белом махровом халате, захваченном из дома, она пришла по направлению из районной поликлиники, где ее уговорили подлечиться, освежиться процедурами, но почему-то направили в строгое.

— И, знаешь, я нашла ответ вот в этой книге…

Она показывает «Пустыня в цвету», на обложке в розовом сердечке — слиты в поцелуе слащаво красивые мужчина и женщина.

— Я думаю теперь, что нашему врачу Ягуповой тоже не помешало бы прочитать эту книгу…

Она немного «блажная», это точно.

— Мою полы в храмах. То в том вымою, то в другом. Потом стою как-то, и такое меня взяло отчаяние, такое горе — Господи, говорю, дай, говорю, мне силы!.. Неужели так и будет продолжаться моя горемычная жизнь? Денег нет, еды нет… Потом какой-то мужик подходит у храма — я нечаянно слышал, простите меня — и кошелек протягивает. Но я думаю, что я, дура, что ли — нате вы ваш кошелек, а он повернулся и пошел. Ну я тогда в овраг зашла, за угол, и там бросила — мало ли что в том гаманке-то, вдруг полоний какой, только этого мне не хватало, или ворованное чье…

7

«Дачница» все время представляется разными именами. Это довольно удобно. Один день она Василиса, в другой — Каролина. Имена все время разные и довольно замысловатые. Ошибиться трудно. Неизжитая Мессалина сидела в ней.

— Пойди, поводи бабушку, — сказала Милаида Васильевна, — нельзя ей залеживаться.

Мы под ручку направились по коридору, неспешным, прогулочным шагом.

— Представьте, что это — набережная, — сказала я. — Вот идут волны, одна за одной, высокие, но не слишком, метров пять. Они набегают на берег и разбиваются о парапет тысячами радужных брызг.

Мы шли, раскланиваясь с курортными знакомыми.

Многоименная, как индийское божество, спутница включилась в игру:

— Алефтина Борисовна надела платье в горошек. Вам оно очень идет!.. А эта шляпка просто бесподобна. Что за цветок — роза?..

Впрочем, для нее игра была реальностью.

— А скажите, чем вы вообще занимались?

— Чем занималась? Кто — я? На отдыхе я в основном принимала солнечные ванны!..

Подслеповатый свет из окна, забранного решеткой, в одном конце коридора, стена с календарем — в другом. Неделю назад Инна обвела на календаре шариковой ручкой три цифры: даты своего попадания в отделение.

— Хотите мороженого?..

Мы шли, разворачивая воображаемый пломбир, Брунгильда или Досифея — кто она нынче там? — лизала свою руку.

— Оставьте, пожалуйста, — отнимала я у старухи ладонь, — грязь…