Больно берег крут

Проворно вскочил, зачумленно тряхнул головой, сплюнул под ноги кровь и снова опрокинулся, сбитый железным кулаком. От третьего удара Бакутин не только уклонился, но и сумел ударить сам. Когда-то в студенческие годы он занимался боксом. И хотя с тех пор не надевал ни разу перчаток, все же нанес ослепленному Сабитову такой удар, что шароподобный богатырь свалился головой в сугроб. Черт знает из какого материала был слеплен этот человек. Бакутин в кровь разбил казанки пальцев, задохнулся, не раз захлебнулся собственной кровью, а Сабитов дрался и дрался. Падал, вставал и снова кидался на Бакутина, опять падал, опять вставал и тут же бросался в драку. Силы Бакутина иссякли, сам того не желая, он стал пятиться, все чаще попадая под сокрушительные удары гиреподобных кулаков. Из разбитого носа и расквашенных губ текла кровь. Несколько раз Бакутин пытался прекратить это безобразное побоище и, отпрыгнув, орал: «Хватит!», «Да, погоди ты!», «Перестань, Сабитов! Слышишь? Прекрати!» Собрав силы, Бакутин раз за разом трижды нокаутировал Сабитова. Это подействовало отрезвляюще. После третьего нокаута Сабитов долго сидел на снегу, тряс головой, мычал, а Бакутин, стоя подле, спешил выговориться:

— Обалдел, что ли! Хватит! Не псы ведь. Виноват я. Не перед тобой. Перед ней. Ни помилования, ни приговора от тебя не жду. Не тебе судить. Сам себя казню. Не жалею, но казню…

Он еще ни разу не высказывался по поводу случившегося и сейчас говорил и говорил, нимало не заботясь о том, как воспринимает его слова Сабитов, не подбирая выражений и не стесняя себя никакими условностями. Ему позарез надо было выкричаться. Пережитое тяготило, давило, мучило, и надо было от него освободиться, очиститься, дать роздых душе.

— Она не виновата. Клянусь тебе! Не помышляла и не хотела. Не знаю, как у вас с ней, только…

— Где Нурия? — прервал Сабитов, медленно поднимаясь.

— Как где? — опешил Бакутин. — У себя, в Башкирии.

— Нет! И дома не знают. Куда спрятал, сволочь? Такая баба была. Семь лет душа в душу. Куда дел? Убью!

Отскочил и выхватил нож. Широкий, длинный, кривой. Он зловеще посверкивал лезвием — грозил, целил и надсмехался.

Влажным, парным жаром обдало Бакутина, заклинило горло, пригвоздило ноги. Ищуще зыркнув по сторонам, он скрипнул зубами — даже палки вблизи не увидел. В машине был монтировочный ломик, но на пути к нему — подрагивающий, посверкивающий нож. Можно убежать, этот толстяк не догонит, но бежать…

— Брось нож! Спятил! У тебя же сын…

— Нет сына, — прорычал Сабитов, надвигаясь. — Ты украл, шакал!

— Чего ты дураком прикидываешься? Найдется твоя Нурия и сын с ней. Сам напугал ее бандитской телеграммой…

— Найдется — убью. И тебя убью.

И еще на полшага ближе.

Противный, щекотный холодок скатился по спинному желобку Бакутина. Болезненно ворохнулось что-то под ложечкой. Но он не шелохнулся, только взглядом неусыпно стерег лицо и руки осатанелого Сабитова. Пригнув голову, выпучив глаза, держа нож на отлете, Сабитов наступал. Медленно. Чудовищно медленно. Но — неотвратимо. «Сволочь. Как на медведя, — мелькнуло в сознании Бакутина. — И нож охотничий. Убьет, не покачнется».

Еще на шаг подступил Сабитов. Между ними оставался просвет метра в полтора — не более. Что-то все-таки сдерживало Сабитова, может, бакутинское спокойствие. Если бы тот метнулся, кинулся наутек, но Бакутин стоял неколебимо в излюбленной позе: ноги широко расставлены, плечи вперед. Прицельно сощуренные голубовато-серые глаза наконец-то столкнулись с шалыми, чумными глазами Сабитова.

— Брось нож! — негромко, но властно приказал Бакутин. — Слышишь? Сабитов?!

Тот левой ладонью махнул по лицу, в глумливой ухмылке ощерил крупные зубы, облизал распухшие губы и ни звука в ответ.

— Жалеть будешь, — пригрозил Бакутин. — Стыдно станет.

— Тебе не стыдно? — натужно и сипло выдавил Сабитов и вдруг завопил: — Жену сгубил! Сына украл! Опозорил!.. Пугаешь? Ах!.. — И кинулся на Бакутина.

Тот качнулся навстречу, ловким, сильным ударом вышиб нож, и, описав сверкающую дугу, нож сгинул в сугробе. И тут удар выбил землю из-под ног Сабитова…

Бакутин довез его до того самого крыльца, где впервые обнял Нурию. Распахнув дверь, скомандовал:

— Вылезай!