Больно берег крут

Глянув в зеркальце, выругался. С такой физиономией нельзя показываться ни домой, ни на службу. Куда-то надо было скрыться дня на два, залечить ссадины и кровоподтеки. Куда? Было бы лето, под любым кустом можно неделю отлеживаться, а теперь… Сочинить байку о нападении хулиганов или грабителей? Секретарша видела, как ввалился в кабинет Сабитов, слышала их разговор, знала, что уехали вместе. Куда и зачем уехали и что произошло после — нетрудно угадать, глянув на расквашенную физиономию любого. Разумнее всего было бы ввалиться домой и от порога: «Я подрался с Сабитовым из-за Нурии». Тут уж не отвертеться бы от лобового, давно назревшего и крайне нужного разговора. Но он дьявольски устал, изнемог, перенервничал и ни физически, ни нравственно не готов к такому исповедальному разговору. Да и не принесет облегчения эта самоубийственная исповедь. Только не домой. Сперва остыть, успокоиться, обдумать…

Снял трубку установленной в автомобиле телефона-рации, сказал диспетчеру:

— Разыщи Лисицына, скажи, я уехал на трубу. Там, похоже, авария.

— Авария? — изумился диспетчер. — Чего же молчат?

— Пока гром не грянет… На компрессорной что-то. Может, там и заночую.

— Хорошо, Гурий Константинович.

— И домой ко мне просигналь в том же духе.

— Сделаю.

Только отъехав от Турмагана километра три, обрел способность видеть и слышать окружающее и сразу заметил начинающуюся метель. Обрадовался ей, как неожиданной союзнице: никто не остановит, не полезет с вопросами, не пристанет с неотложным делом. А когда метель загудела в полную силу, Бакутин расслабился, решив укрыться на буровой Фомина, отсидеться там.

Едва решил, как все сегодняшнее отдалилось, подмятое тревогой. «Где Нурия? Прячут родственники? Этот если не убьет, так покалечит. Знала, что так будет: позор, боль, одиночество. „Хочу раз в жизни напиться досыта“. Такой ценой за один глоток. Любит. А я? Прости-прощай — и с гуся вода! Не поддержал. Не заслонил. Не принял на себя. Подлец! Жаль, не рассчитал Сабитов. Поделом бы…»

Опомнился, когда вокруг ни земли, ни неба — только ревущий мрак. Десятки раз проехал он здесь, потому и не сбился еще с невидимой дороги, целиком доверяя только чутью. Врезался в высоченный снежный бархан, попытался его таранить и намертво вбил машину в сыпучую белую мякоть. «Теперь только тягачом вытащишь… Где же это я?.. Буровая по ходу. Километра три. Как-нибудь…»

Спустил воду из радиатора, поднял воротник куртки и побрел.

Мороз был невелик, иначе ни рук, ни ног не донес бы Бакутин до места. Но вьюга так исхлестала, измочалила, изваляла его, он столько раз терял дорогу и подолгу слепо ползал по сугробам, что к концу, пути вымотался, ошалел и уже не знал, куда бредет, и окажись буровая на пару километров дальше… Но у каждого свой порог жизни, свое время жить и умирать, и та роковая, последняя черта Бакутина была, как видно, не здесь. Обалделый и еле живой, он все-таки дополз…

3

С ней и прежде случалось подобное. Делает что-нибудь, читает или даже разговаривает с сыном, да вдруг и умолкнет на полуслове и, невесомо привалясь к стенке или присев на краешек стула, надолго отмежуется от окружающего, невидящим, опрокинутым взглядом уставясь в одну точку.

Это было как провал в небытие, странное, необъяснимое и пугающее выпадание из жизни. Вроде кто-то всемогущий разом обрывал нити, связующие ее с миром: гас свет, глохли звуки, замирало движение, и Ася проваливалась в черную пустоту. Со стороны могло показаться, что в такие минуты она напряженно и сосредоточенно о чем-то думала, на самом же деле мысль и чувства ее странно каменели.

Вот и сегодня, проводив Тимура в школу, направилась в гостиную глянуть на часы, да по пути и осела на крохотный стульчик перед телефонным столиком и прилипла к нему. Подспудно и неосознанно что-то зрело в ней, набирая силу, обретая форму и цель. Что? — не смогла бы ответить, хотя все сильнее чувствовала это зарождающееся нечто, как чувствовала зачатого ребенка, когда тот был всего-навсего махоньким пульсирующим комком слизи.

Недобрым и нежеланным было это «нечто», но Ася не противилась его разрастанию, напротив, поторапливала, подгоняла с необъяснимым, болезненно мстительным злорадством. Горе и муку таил в себе зловредный зародыш, но Ася и пальцем не шевельнула, чтоб его вытравить: надеялась, что боль очистит, возродит, поможет начать жизнь сызнова, поведя отсчет времени с той минуты, когда вскрыла конверт нежданного авиаписьма из Турмагана. Она помнила это послание наизусть.

«Глубокоуважаемая Ася Львовна! Простите за вторжение в Вашу личную жизнь, но обстоятельства сложились так, что нужно немедленно действовать. Решительно и смело! Иначе Вы потеряете мужа, а он сгубит себя, свою карьеру и семью.