Больно берег крут

— Справедливость. Закономерность. Типичность… Это, брат, спорные понятия. Бальзам одному, другому — отрава…

— Все равно, так нельзя, — настаивал Фомин, думая при этом не столько о друге, сколько о себе.

— Награды, званья, титулы умрут вместе с тобой. Только дело останется. Погасли, к примеру, факела. Вот да! Вот след! Вывести Турмаган на заданную высоту. Тоже отпечаток приметный и памятный. А это… — подхватил со стола газету с Указом, — десерт… Нелишне, конечно. Карман не трет. Только… Зря дуешься…

— С чего взял? — засерчал Фомин.

— Ты — русак, Вавилыч. Из кривого ружья не бьешь, в спину не целишь. Что на уме, то и на языке. Что на сердце, то и во взгляде… — Вздохнул. Неспешно извлек сигареты, протянул пачку другу. — Обидно — это точно.

— Само собой, — подтвердил Фомин. — Что за разговор на сухую? Давай хоть чаю…

— На чай неурожай, береги заварку. Давай по рюмке — за твой «Знак Почета».

Говоря это, Бакутин помог хозяину наскоро накрыть стол, разлил водку. Поднял свой стаканчик.

— Вздрогнули?

Небрежно и безвкусно закусили маринованными огурцами. Закурили.

— Как молодые? Давно не видел.

— Хорошо. Весело, красиво. Складно. За чем не видишь, — стану дедом.

— В природе все отменно отработано. По кругу. Непрерывно и точно. Нам бы вот так…

— Нашел о чем толковать. И так мало чем от машины отличаемся.

— Тут тоже противоречие, — согласился Бакутин. — Пусть философы думают. Наше дело нефть добывать…

— Вот и добывай. И не ломай голову над мировыми проблемами.

— Мало скважин, Вавилыч, — неожиданно и резко заземлил разговор Бакутин. — Задыхается промысел. Больше и быстрее бурить надо.

— Надо, — сердито повторил Фомин. — Все надо. Но как?

— Ты не горячись. Не в обиду тебе говорю. Сколько времени у буровиков попусту уходит? — Приметил нетерпеливый жест друга. — Постой. Сперва послушай. Кончили скважину и ждете, пока ее освоят да сдадут. Время. Сдали пробуренную, новая не готова. Опять время. А если бы бригада бурила непрерывно…

— Давай выпьем. На сухую твою премудрость не пережевать. Дельная мысль, конечно, только бы поменьше «бы»… Держи, — и подал стаканчик Бакутину.

Одним глотком тот опорожнил посудину и, зажав пустую в кулаке, легонько пристукнул ею по столешнице. Потом раздумчиво, неуверенно:

— А если два буровых станка в бригаде. А?.. Семь вахт? Первый бурит, второй — передвигают, подготавливают. Второй бурит, первый — осваивают, передвигают, подготавливают. Ну? И пошло по кругу. Без перекуров-перерывов. Четыре вахты бурят, три — готовят…

— Постой, постой, — перебил Фомин, небрежно сдвигая в кучу, как ненужные, тарелки, вилки, ложки. — Два станка и семь вахт. Та-ак! — побарабанил пальцами по столу, закурил. — Так-так. Ах, черт! Лихо!..

— Ну вот, — обрадовался Бакутин, поняв, что зацепил мастера за живое. — И бутылку в сторону. Давай хоть за успех будущей семивахтовой…

Ушел Бакутин, а задумку оставил, и та сразу вцепилась в Фомина мертвой хваткой. Потеснила обиду, отодвинула заботы, даже хвори заступила путь. И чем больше думал мастер о семивахтовке, тем неодолимей становилось решение — кинуть эту семивахтовую бомбу под ноги тем, кто в третий раз украл у него Золотую Звезду.

2

Турмаганский городской комитет партии недавно переехал в новый дом, где было все необходимое для работы аппарата. Черкасов долго не мог привыкнуть к простору, свету и уюту своего обширного кабинета и, входя в него, какое-то время чувствовал неуверенность и скованность, которые переживает человек в чужой квартире. Но сегодня Черкасов был так взволнован Указом о награждении нефтяников, что не приметил, как и вошел в кабинет. Секретарь горкома не мог понять, почему среди награжденных нет Бакутина, который пятый год шел коренником в громоздком, тяжелом возу турмаганского нефтепромыслового управления. Не раз спотыкался, но из оглобель не вылезал, в пристяжные не просился, а изо всех сил, порой на последнем дыхании пер и пер турмаганский воз к заветной цели, воплощенной в фантастической цифре с восьмью нулями. Он был земным и грешным, расточал без оглядки силы, на полный замах работал и любил…

Не вдруг примирил себя Черкасов с решением о выводе Бакутина из состава городского комитета партии. И особняк, и Нурия, и дикая, нелепая драка с Сабитовым — все это, по мнению Черкасова, были узелки одной веревочки, конец которой держала в своих руках самовлюбленная Ася. Ее и винил во всем Черкасов, и невзлюбил за то, и никак не мог переломить себя.

Когда подмятый Бакутин стал сторониться Черкасова, лишь по нужде заглядывал в горком, не заговаривал о факелах, не задирался, Черкасов принялся тормошить его: приглашал на всевозможные заседания, включал в разные комиссии, советы, президиумы, непременно поминал добрым словом в докладах и статьях. Многолетний опыт работы с людьми подсказывал Черкасову, что бунтарская суть Бакутина жива и скоро снова проявит себя, непременно проявит.