Больно берег крут

Ничего не оставалось Фомину, как идти в столовую и тащить оттуда термос либо чайник с горячим чаем. Пустяшное дело, конечно, и по времени, и по условиям, да и до столовой всего пять саженей, но… Фомину отчего-то показалось это унизительным. Не терпел мастер прислужников-приспешников, презирал холуйство и холуев и как самую неприятную тягость воспринимал подобные поручения. Однако он тоже промерз, рад был погреться горячим чайком, да и задираться попусту, поперечничать не было никакого желания. «Возил бы с собой лакея», — неприязненно подумал мастер, нахлобучивая шапку. Неспешно вышел из конторки, неспешно прошагал в столовую, потоптался там, накоротко поговорил с двумя обедающими помбурами и только после этого попросил повариху налить в термос горячего свежего чаю. Небрежно помахивая полной посудиной, воротился в свой балок, поставил термос на стол, достал из шкафчика стаканы.

От горячего Гизятуллов сразу вспотел, громко отдувался, блаженно щурился и пил стакан за стаканом, пока не опорожнил термос.

Крякнув умиротворенно, скинул дубленку, хлопнул себя по круглому мягкому колену.

— Ах, хорошо. Шибко хорошо! Рассказывай, как живешь. Чем подмогнуть надо.

Ничего обидного не сказал Гизятуллов, ни тоном, ни взглядом не зацепил, а в душе мастера ворохнулась вдруг неприязнь. С трудом подминая ее, Фомин как можно спокойней проговорил:

— Маета, не жизнь. Вторую неделю в ледяной скорлупе корчимся. Железо и то не терпит…

— Молодцы! Железо не терпит, люди дюжат. План тянут, да еще с заначкой, — маслено блестящие румяные щеки Гизятуллова взбугрились от довольной улыбки. — Почти на неделю раньше графика кончить скважину в такой холод, это…

— А-а! — покривился Фомин. — Завтра кончаем скважину и что? По такому морозу пока буровую на новую точку передвинут… — махнул сокрушенно. — Вся экономия псу под хвост… — И неожиданно горячо и взволнованно: — Был бы куст. Да буровую на рельсы. Дернул чуток, опять бури. Шестнадцать скважин, не сходя с места. А? Тогда стоит за минуты драться, беречь, выкраивать… А тут… — и опять безнадежно отмахнулся.

— Хороший ты мастер, Фомин. И умный. Не я первый говорю. На все сто, — с исповедально-жгучей откровенностью заговорил вдруг Гизятуллов, насторожив и встревожив собеседника. — Ни трезвости, ни мудрости, ни опыта — не надо занимать. Все есть…

— Спасибо, — трудно выговорил Фомин потому, что не мог больше молчать: нежданная похвала больно ущемила душу, вспомнилась дважды упорхнувшая Золотая Звезда, и едкая обида подкатила ежом к горлу, и, чтобы не задохнуться, как-то разрядить обиду, повторил: — Спасибо… на добром слове.

Никак не отреагировав на это «спасибо», даже не глянув на мастера, Гизятуллов продолжал прежним тоном:

— Всем взял, да не все взял. Так ведь? Молчишь? Сказать нечего? Я за тебя скажу. Знаешь, на чем ты спотыкаешься?..

Резко поворотился, и они оказались лицом к лицу, глаза в глаза. «Поучать вздумал, пророк? — проступило во взгляде Фомина. — Кабы самому сопли не подтерли». — «Жидковато замешен». — «Будь ты всемеро выше, все равно сдачи дам». — «Не пашут, не сеют. Пеняй на себя», — пригрозил взгляд Гизятуллова и отступил, отошел в сторону, и, уже глядя куда-то поверх головы мастера, Гизятуллов договорил:

— Выдержки тебе, Вавилыч, не хватает. Нетерпелив шибко. Своенравен. Кавалерией бы тебе в девятнадцатом. Чтоб на скаку и сплеча. Сейчас кавалерия — в кино. В жизни — машина. ЭВМ, компьютеры, роботы. Голова не поспевает. Рассчитай, прицелься, потом — пали…

— Ошибся ты, Рафкат Шакирьяныч, — с подспудным, но приметным намеком, плохо прикрытым наружным сочувствием, заговорил Фомин и сразу зацепил Гизятуллова, круглое лицо налилось краснотой, повлажнело от поту. — И я за прицел. И за расчет. Не на том расходимся. Целим в разное — вот на чем. В разные стороны гребем, в одну сторону плывем — оттого ни с места. — Передохнул. Отбросил задиристость и по-деловому: — Ни металл, ни машины, ни станки к здешним условиям непригодны. Не с холоду рушатся, так в болоте тонут. А мы — бури. И ни гугу. Отчего бы это? А оттого, что на этих самых трудностях легко и удобно скидочки вымаливать, надбавочки накручивать, мостить дорожку к бронзовому бюсту. И пуще всего боимся, как бы трудностей-то этих не поубавилось: на чем тогда героизму держаться…

Чуял Гизятуллов в мастере и непокорность, и настырность, наслышан был о его прежней судьбе, но такого наскока не ожидал. И все-таки не смутился, не расстроился начальник управления услышанным, напротив, обрадовался: некстати, без нужды раскрылся мастер до самого донышка. «Однако философ. По лицу и осанке — работяга, а куда целит! Мог бы врезать с подветренной и неожиданно. Давай-давай…»