Больно берег крут

Жарче разгорелась улыбка на гизятулловском лице, расплылась так, что уши зацепила. Только спрятанные в прищуре глаза не улыбались, короткими вспышками посверкивала в них ярость. Приметив это, Фомин осекся: «Чего это я? Зачем? Ишь, как закипел Шакирьяныч. По больному угодил… А-а! Пусть знает. Не только дыры сверлить умеем…» Гизятуллов смахнул испарину со лба, длинно выдохнул: «Фу-у-ух!» — и совсем спрятал глаза за почти сомкнувшимися длинными ресницами. Улыбка сползла с лица, оно стало хитровато-несмешливым: «Дам-ка я тебе по носу для начала, чтоб не шибко задирался».

— Перелицовывать тебя, Вавилыч, поздновато. Распороть можно, а сшить… Но как старший по должности хочу дать тебе добрый совет. Знаешь какой?

— Не мастак чужие мысли угадывать.

— Зачем угадывать? Что думаю — скажу. Откровенность за откровенность. — Короткой паузой отсек вступление и деловито, глубокомысленно: — Все мы разные. Иной и собой не владеет, другой государством правит, третий — миром ворочает. Отчего так? Везет — не везет? Нет. Всякому — свой предел и потолок. Твой круг — вот этот бугорок, где стоит буровая. Будь ты какого хочешь таланта и ума, все равно за черту круга можешь только засматривать. Думать и решать станут те, чей бугорок повыше, а круг пошире. Но и у них — свой предел, своя грань, за нее им тоже лучше и не засматривать…

— Дудки! — резко, зло и азартно выкрикнул Фомин, слегка пристукнув по столу. — Шиш с маслом! Эту старорежимную байку держи в сейфе. Царю — царево, богу — богово, а мужику — сей да паши, да голову чеши, как бы одной сошкой прокормить семерых с ложкой. Коли так пойдем, и до вашего благородия дойдем. Твой круг. Мой круг. Ишь ты! А Советская власть — это чей круг? А революция?

— Ха-ха-ха!..

Раскатисто и громко, с неприкрытым, подчеркнутым превосходством и издевкой захохотал Гизятуллов. Видел, как передернулся, побагровел мастер, и оттого засмеялся еще громче и язвительней, прямо зашелся, и заливался до тех пор, пока не задохнулся. Смахнул с переносицы очки, стер пот и слезы со щек.

— Уморил, Вавилыч. Честное слово. Не зря тебя пионеры приглашают. Пламенный трибун… Не злись. Без подковырки говорю. Завидую, если хочешь. А нервы береги. — И снова короткой паузой перебил свой монолог: — Слева — вздох души, справа — голос разума. — Революция, конечно, дело всенародное. Она не кончилась. И Советская власть — наша, общая. Кто спорит? Только в политику ты зря полез: речь шла о производстве… И я — коммунист. Был помбуром, и бурильщиком, и мастером. Так что корешок у нас один — пролетарский…

Оскорбленный Фомин молчал.

— Новое и старое, худое и доброе — на одном корне растут. Ни на слух, ни на нюх не отличить порой. Только на зуб. Крепкие надо зубы…

И опять Фомин отмолчался.

— Береги здоровье, Вавилыч: не наживешь, не купишь, остальное — приложится. Спасибо за чай…

Фомин молчал. Молча пожал руку начальнику. Молча проводил его до машины…

Вспомнив теперь эту встречу на промороженной буровой, Фомин расстроился. «Черт возьми. Куда-нибудь да вляпаюсь». Вгляделся в Гизятуллова, не приметил ничего недоброго. «Чего же тянет с семивахтовкой? Ждет, чтоб поклонились? Не дождется. Напишу Бокову, поглядим тогда, чей круг шире».

Тут вошел в кабинет Шорин.

— Вот хорошо. Как всегда — вовремя и к месту, — обрадовался Гизятуллов.

— Что случилось? — спросил Шорин.

И по тому, как он спросил, как вошел, как ему обрадовался Гизятуллов, Фомин понял: появление здесь Шорина не случайно, его-то и ждал Гизятуллов, затягивая разговор.

— Садись, Зот Кириллыч. Принес должок?

— У меня их навалом. Какой ждешь? — откликнулся Шорин не то снисходительно, не то покровительственно, не то недовольно. Видно было, став Героем, он еще не выработал желаемого тона.

Гизятуллов понимающе хмыкнул и прежним, солнечным голосом:

— Обещал слово свое сказать о семивахтовке.

«Чего это он? — забеспокоился Фомин. — Не руками ли Шорина хочет мне путь перекрыть? Или лбами нас, мастера с мастером…»

Узкое, сухощавое, небольшое лицо Шорина застыло в напряженной гримасе, глаза отлепились от собеседника, нацелясь в белесую муть за окном. «Мыслитель, — насмешливо подумал о нем Гизятуллов. — Сгребет — не выпустит, пока не освежует. — В узенькую щелочку прищуренных глаз искоса глянул на застывшего Шорина, перевел взгляд на чуточку смущенного и встревоженного Фомина. — Вот тебе и „чей круг?“. И сила, и сметка, и ум… а будешь в пристяжке…»

«Чего-то темнят, — все больше тревожился Фомин. — В прятки играют…» Стало муторно на душе, заплескался в груди колючий холодок неприязни, остудил взгляд, побелил щеки, отяжелил кулаки.

«Хитер башкирин, алеха-бляха, — размышлял Шорин. — Опять моими кулаками отбиться хочет. Спарила судьба. Подотрем сопли первооткрывателю…» И, поворотясь лицом к Гизятуллову, Шорин нарочито замедленно, с напускной раздумчивостью сказал:

— Семивахтовка — штука добрая, алеха-бляха! Есть, конечно, зазоринки в ей. Так не обхватана, не обкатана…