Больно только когда смеюсь

— ВЫ ПИСАЛИ, ЧТО В ИЗРАИЛЕ У ВАС КВАРТИРА «С ВИДОМ НА ИЕРУСАЛИМ». ЭТО КАК-ТО ОБЯЗЫВАЕТ? ВДОХНОВЛЯЕТ? ИЛИ УЖЕ ВОСПРИНИМАЕТСЯ БЫТОВО?

— Нет, вот уж Иерусалим — город, который никогда не воспринимается «бытово». Мой приятель, писатель, живущий в Тель-Авиве, всегда восклицает: «Как можно жить в городе, в котором проповедовали пророки?! Как можно выносить там по утрам мусор?!»

А я еще и живу на пути к той горе Скопус, с которой все завоеватели бросали первый взгляд на Иерусалим. И небо над этой горой всегда — композиционный центр пейзажа. Оно всегда — драма, что бы на нем ни происходило: тучи, радуга, легкие завихрения облаков, жаркая синь…

Иногда меня спрашивают — чего ты сидишь там, в своей Иудейской пустыне. Все деятели искусства давно перебрались в Тель-Авив. А я отмалчиваюсь или отшучиваюсь. Как я могу покинуть место такого обзора?

Туды-сюды

В день оглашения приговора Михаилу Ходорковскому мы с моей мамой Ритой Александровной, заслуженным некогда учителем, сидели на моем балконе с видом на Масличную (Елеонскую) гору и Гефсиманский сад. И беседовали на посторонние темы. То есть, темы-то как раз были не посторонние, а семейные и, вроде, к политическому моменту в далекой России отношения вовсе не имеющие. Мама рассказывала очередную поучительную байку из жизни моего прадеда, а ее деда, Пинхаса Эльевича.

Прадед был человеком мастеровым, первостатейным кондитером был. Жил он в то время с семьей в большом белорусском селе Горошино и владел фабричкой-не фабричкой, а, скажем, цехом, где работала вся его семья: жена и пятеро дочерей. Он варил патоку и шоколад, формовал конфеты, а женщины сидели «заворотчицами».

Короче, дед не был богатым человеком, но, при условии тяжелой пахоты всей семьи, не бедствовал.

И вот однажды в это большое село нагрянула компания молодых горлопанов-комсомольцев. Новая, так сказать, поросль грядущего века. Организовали они митинг на базарной площади. Самый громкий из них взгромоздился на бочку, и в манере, известной нам с вами по многим советским фильмам, стал кричать и провозглашать. Провозглашал он, натурально, свободу от кровопийцев-собственников.

— Жиреющих… на нашем труду! — кричал он… — туды, твою мать!!! — Пьющих кровь из рабочего человеку!!! — туды, твою мать!!!

И вся компания молодцов, взбираясь по очереди на бочку, провозглашала смерть, месть и ярость, объявляя все тот же адрес: — туды, твою мать!

Рядом с дедовой лавочкой много лет соседствовал жестянщик Петр Михайлович Грибов, серьезный трезвый мужик, крепкий хозяин. Стояли они с прадедом рядом и внимательно слушали про свое будущее.

— Пинхас Эльевич, — наконец сказал Грибов, — мы-то с тобой не доживем, а вот правнуки наши еще услышат, как эти самые, кто орет сейчас «туды, твою мать!» обязательно завопят еще: «Сюды, твою мать!»…

Я посмеялась. Слышала эту байку, признаться, впервые, и она мне страшно понравилась. Историзмом своим, характерностью, жизненной силой. Да и крепкое слово я люблю.

Потом мама вспомнила, как в детстве возили ее с братом на лето в дивное село Жовнино на Украине. Как в голодные тридцатые дед перевез туда семью, да купил на паях с соседями корову, которую мама — в ту пору маленькая девочка — выгоняла на выпас собственноручно. Эта корова спасла всю семью от голодной смерти… Пасла ее мама на взгорке рядом с церковью — там, возле кладбища, была густейшая трава. И сама церковь была замечательная — высилась на горе, отовсюду видная… Такие вот прекрасные воспоминания детства…

После войны мама приехала навестить оставшихся в живых соседей. Захотелось ей и в Жовнино наведаться, речкой полюбоваться, золотым песочком, красавицей-церковью…

— Куда-а! — махнули рукой друзья. — Жовнина в помине нет! Затопили водой, по плану. Там теперь водохранилище… А церковь ломали-ломали, взрывали-взрывали… а она не поддалась. Ну, ее и затопили… Так и возвышается колокольня посреди озера…

— И вот я тебя спрашиваю, — подхватила мама, глядя на очень древнюю гору перед нами, — зачем это нужно было — рушить и губить? Взрывать, кромсать, уничтожать…

Я не знаю — что отвечать на подобные вопросы. Мы обе вздохнули и замолчали.

— Давай послушаем новости? — предложила я.

— Зачем? — спросила мама, всю жизнь проводившая политинформацию среди рабочих вагонных цехов и, по-видимому, уставшая раз и навсегда от политических новостей… — Что ты надеешься услышать? А ведь казалось, что уже не вернется этот душный и беспомощный гнев, — сказала она. — Но Россия — как кинотеатр повторного фильма, и идет в ней одно бесконечное старое кино…

Я вяло возразила, что в этом отношении весь мир давно уже не может продемонстрировать ничего новенького.

Мама согласилась со мной и мы стали пить чай. Со стороны Гефсиманского сада, с горы Елеонской, Масличной, потекли мерные удары колоколов с колокольни «Русская свеча».

На этой горе со времен окончания римского владычества распятия больше не практиковались.