Болотница

– Разве ты не хочешь спасти свою мамочку? Забрать ее от меня? – продолжала искушать тварь, тоже остановившись, но не решаясь сделать ни шага вперед, прикидываясь испуганной и слабой. Ей даже удалось немного вернуть себе девичье лицо, будто каким-то образом она подкрутила настройки. Даже гусиное шипение, мерзко искажавшее ее голос, будто поубавилось. Мой страх придал ей силы, она питалась им, питалась моими эмоциями, сосала энергию, как болотная пиявка. – Иди же, я теперь не смогу причинить тебе вреда… Ты такая сильная! Не такая, как другие…

– Вичка, не ходи!

Мамин голос, такой знакомый, такой родной, раздался прямо у меня за спиной. Я на секунду запнулась и чуть не обернулась. Меня начало трясти как в лихорадке. Мне было физически больно не оборачиваться, но я поборола искушение, хотя все мое существо рвалось к маминому голосу. Немедленно из глаз брызнули слезы, жгучие, от которых защипало глаза, и я даже разозлилась. Не время реветь! Так совсем не разберешь, что написано в спасительном дневнике. Мысли путались. В голове стучало: «Мама! Мамочка!»

Я сморгнула, и мир вновь обрел четкость. Я не обернулась, оставаясь там, где стояла. Не опустила руку с крестом.

Болотница, не отрываясь, следила за мной, но тоже не двигалась с места. Однако казалось, что она мерцает, то приближаясь, то снова отдаляясь.

– Повторяй, девочка, – вдруг услышала я еще один голос, но теперь совершенно незнакомый.

Краем глаза я заметила мужскую фигуру, почти сливающуюся с кустами, у которых она стояла. Тот самый человек, которого мы встретили с мамой на прогулке в лесу. Кажется, это было сто лет назад, в прошлой жизни.

Если верить Василию Федоровичу, а я теперь была готова поверить всему, это был Евгений Лоскатухин. Тот самый, который защищал Анцыбаловку от болотной нечисти. Давно умерший и похороненный.

Точно таким же, как раньше, глухим, но отчетливо слышным голосом Лоскатухин повторил:

– Говори за мной, девочка. Мертвое – мертвым, живое – живым!

– Мертвое – мертвым, живое – живым! – громко и четко проговорила я, опуская дневник, но продолжая держать крест перед лицом на вытянутой руке.

Все во мне воспрянуло, поднялось. Тугой узел в животе развязался.

Первый раз за все время мне кто-то помог. И не просто сочувствием, а по-настоящему, в нужное время в нужном месте. Просто так помог, без просьб.

Я чувствовала, как по щекам бегут слезы, но это были не жгучие слезы страха и горя, они были теплые и не щипали, а словно очищали глаза.

Оказалось, что мне нужно совсем немного, чтобы немедленно поверить и в свои силы, и в счастливый исход.

Все бурлило во мне: «Я не одна! Я не одна! Все будет хорошо!» Я пыталась подавить в себе эйфорию, не торопиться, не расслабляться, но не могла.

– Мертвое – мертвым, живое – живым! Мертвое – мертвым, живое – живым! – без остановки начала кричать я, одновременно плача и истерично смеясь. Смех этот родился у меня не от радости, а от перенапряжения.

Тварь, которая питалась моим страхом и расцветала от негативных разрушающих эмоций, теперь согнулась, будто ее ударили в живот, и принялась жутко, как-то ломано, нечеловечески извиваясь, затравленно озираться.

– Кто? Кто тебе помогает? – завизжала она.

Это был уже не птичий крик. Это был зверь, яростный, злой, мстительный, у которого вырвали добычу прямо из пасти. И этот зверь выл и рычал от разочарования и внезапной боли одновременно девичьим голосом и как бы наложенным на него грубым мужским. Я никогда не думала, что можно одновременно кричать двумя голосами. Это было жутко. От этого звука мороз продирал по коже.

Если бы я не была так воодушевлена неожиданной и такой своевременной поддержкой, пусть и поддержкой призрака, духа, не человека, то для меня точно все было бы кончено.

Глава 31

Дед Евгений Лоскатухин вышел вперед.

Болотница все еще не могла видеть его, но для меня фигура старого Лоскатухина начала приобретать четкость и объем, будто кто-то протер наконец отделявшее нас друг от друга запотевшее стекло.

Это был пожилой мужчина в старой, но опрятной одежде: тренировочные штаны, старомодный пиджак, из-под которого виднелась мятая клетчатая рубашка. На седой голове его сидела потертая коричневая кепка. Стоптанные ботинки в пятнах засохшей грязи легко преодолевали топь, вроде бы приминая траву, но все же не оставляя следов.

Лицо у Лоскатухина было простое, какое-то среднестатистическое и совсем не героическое, не такое уж старое, но одновременно с тем усталое, серьезное и напряженное. Седая щетина покрывала впалые щеки, придавая лицу изможденный вид. Карие глаза под чуть сдвинутыми лохматыми бровями казались печальными.

Волосы у Лоскатухина были совершенно седые, и никакой особенной пряди я, конечно, не увидела.