Болото

Ее вилами подтолкнули в яму. Так всех девушек живьем и зарыли, а сверху положили огромный камень – уже три века с тех пор прошло, а он на том месте все так и лежит, никто его трогать не осмеливается. У места того нехорошая слава – говорят, по ночам там хоровод полупрозрачных дев танцует, а если кто посмотреть на них осмеливается, те его мертвыми руками к земле прижимают и соки жизненные из него пьют.

Легенда о пастухе тоже много веков после смерти его жила: говорят, прожил он после той ночи еще два года, женился на хорошей девушке, и вот однажды молодая жена обнаружила его мертвым. Никто так и не понял, что произошло – молодой крепкий мужчина, на боли никогда не жаловался, просто однажды вечером уснул, а утром его нашли остывающим со стеклянным взглядом.

Похоронили пастуха, как положено, и несколько дней после похорон все, кто мимо кладбища шел, слышали из-под земли глухие стоны, которые становились все тише и слабее. Даже кто-то решил – заживо похоронили беднягу. Другие – спорили. В итоге, когда на пятый день гроб все-таки подняли из-под земли и вскрыли, пастух был мертв, только вот вся крышка гроба была ногтями исцарапана и лежал он в гробу том лицом вниз.

Мало об этом пишут, но историй много было по всей стране – расправлялись с колдовками в деревнях, и в наши дни такое иногда случается.

Когда-то давным-давно

В деревне секретов нет – как будто бы дрозды и сойки на хвостах новости из дома в дом несут. Стоит пошептаться с кем-то, а на следующее утро уже всем об этом известно. И об Аксинье слава пошла. Сначала невнятный слушок – мол, рехнулась девка, колдовать начала, позор какой. Потом кто-то признался: зуб болел, Аксинья травок каких-то дала, и все прошло, как по волшебству. А другие рассказывали: знает она секрет, как рану быстро затянуть.

Одна девушка по ноге топором полоснула, кожи лоскут сняла – крови столько было, словно свинью зарезали. Девушка слегла – рана гноиться начала, думали уж, что ногу отнимать придется. Аксинья пришла, в горшке старом теплую землю принесла – и будто бы земля та шевелилась, то ли черви в ней были, то ли личинки.

Мать девушки сначала наорала на нее и выставить пыталась, но потом вернула. А что терять. Аксинья рану землей облепила, к ночи у девушки температура поднялась – думали, помрет. Мать под окна Аксиньи ходила и выла: под суд отдам, навсегда в Сибирь уедешь. Аксинья дома затаилась, молчала мрачно. А наутро девушка встала румяная, кашу попросила. Тряпки, землей перепачканные, с ноги ее сняли, и глазам своим не поверили – рана порозовела и затягиваться начала. Вечером Аксинья снова с горшком явилась – на этот раз ее как гостью дорогую приняли. Девушка за неделю на ноги встала.

И потянулись люди в дом Аксиньи. Денег та не брала, да и к подаркам была холодна. Годы голодные, ей самое лучшее несли. А она не стыдилась вместо «спасибо» лицо кривить, да еще и отказывалась часто – заберите, мол, подачки ваши, без них проживу. Некоторые шептались, что она вовсе есть перестала. Аксинья и правда изменилась очень за последний год – исхудала совсем, морщины у нее наметились, даром что было ей всего восемнадцать лет. И взгляд стал тяжелым и колючим, как у старухи. Почти весь день она в доме сидела, запершись, только ночью выходила – и сразу в лес.

Иные спорили: да она же не человек давно, нечисть.

Кто-то вспомнил – год назад, зимой, переболела сильно Аксинья, месяц лежала в полубеспамятстве. И начали поговаривать, что тогда она и отдала небу душу, но сама осталась на земле нежитью, а зачем – кто ж ее разберет.

И хоть Аксинья помогала многим, но все равно в деревне ее недолюбливали. Как недолюбливают всех, кого боятся.

Кто-то даже говорил: дом бы ей поджечь, ведьме, пусть в огне попляшет. Марфа однажды услышала и Аксинье передала. «Может, сбежать тебе отсюда? С твоим даром ты везде устроишься, а наши со свету тебя сжить хотят».

Но та только в лицо ей расхохоталась. Лицо у Аксиньи стало старым, но смех был таким нагло громким, исполненным соками жизни, что даже не по себе становилось – уже многие годы так никто не осмеливался хохотать, как будто бы чрезмерным веселием можно было накликать беду.

– Да что они мне сделают. Да кто они такие, против меня. Если посмеют пойти на меня, сами в огне спляшут.

Не трогали Аксинью – говорили за спиной разное, но не трогали, а при встрече прятали глаза и здоровались с елейной интонацией.

Зато третью из ходивших в ту ночь на перекрёсток, Женечку, до полусмерти отец избил. Отец-то у нее безногим с фронта вернулся – при желании Женечка легко с ним справиться могла. Но с детства перед ним робела, не смела ослушаться. Он ее сначала кулаками бил, а потом подобранным с земли камнем. Скулу сломал и руку, нос на бок свернул. Подруги и не сразу узнали ее, когда та из последних сил пришла за околицу.