Большая барыня

– Это очень вкусно, – заметила графиня, – и, право, очень жаль, что я ничего не могу есть утром, – поспешила прибавить она, закуривая папироску.

– Неужели вы не завтракаете? – спросил испуганный штаб-ротмистр.

– Никогда.

– Даже в деревне?

– Нигде, Петр Авдеевич.

– А я, ваше сиятельство, льстил себя надеждою предложить вам кое-что, по возможности.

– Право, не могу, извините меня.

– Хоть безделицу.

– Не в силах, Петр Авдеевич, а ежели вы уже хотите быть любезны до конца, то…

– Прикажите, ваше сиятельство!

– Мне бы хотелось, – продолжала графиня, – доехать засветло до дому, и потому…

– Неужели сегодня? – воскликнул с отчаянием Петр Авдеевич.

– Не сегодня, а сейчас, сию минуту, – сказала графиня тоном, который переменою своею поразил бедного косткжовского помещика, так отозвался этот тон чем-то непохожим на прежний.

Петр Авдеевич молча встал и направил шаги свои к дверям, но в свою очередь не ускользнуло и от графини впечатление, произведенное переменою тона ее на штаб-ротмистра, а потому, не допустив его до дверей, она назвала его.

Петр Авдеевич остановился

– Вы на меня не сердитесь, сосед? – спросила графиня со вчерашнею улыбкою на устах.

– Я-с, ваше сиятельство?

– Да, вы, Петр Авдеевич.

– Смею ли я, помилуйте-с.

– Нет, скажите откровенно, вы рассердились?

– Да за что же, ваше сиятельство?

– За то, что я спешу уехать.

– Мне грустно, ваше сиятельство, но это вздор, я понимаю, я то есть сам понимаю…

– Послушайте, сосед, – продолжала графиня таким сладким голосом, от которого в груди штаб-ротмистра перевернулось что-то, – я, право, устала и спешу; меня дома не ждут, и, приехав поздно, я рискую провести ночь в холодной комнате. Потом, милый сосед, не должны ли мы поступать друг с другом как короткие знакомые, как соседи, и потому, ежели бы вы захотели видеть меня, неужели сорок верст остановят вас?…

– Меня, ваше сиятельство?

– Ну да, вас!

– Сорок верст! – повторил с увлечением Петр Авдеевич, – да я, ваше сиятельство, пройду эти сорок верст без фуражки, на коленях… сорок верст!..

– Зачем же на коленях, сосед? – перебила, смеясь, графиня. – А вы просто дня через два садитесь в сани и приезжайте ко мне погостить подолее; вы приедете, не правда ли?…

– Нет, нет, ваше сиятельство, вы опять шутите, вы смеетесь надо мною, ей-богу, смеетесь.

– Я не только не смеюсь и не шучу, Петр Авдеевич, а беру с вас честное слово быть у меня послезавтра, – сказала графиня, протягивая штаб-ротмистру свою руку.

– Если же так, – воскликнул, не помня себя, Петр Авдеевич, – то, была не была, ваше сиятельство, вот вам рука моя, что буду… – и, хлопнув красною рукою своею по беленькой ручке графини, штаб-ротмистр выбежал из дому на двор и приказал запрягать лошадей.

Чрез час, проводив знатную барыню до околицы, Петр Авдеевич возвратился к дому; на крыльце собрал он руками довольно большое количество снега, обложил им себе голову и, войдя в свою комнату, лег на диван.

Он пролежал долго с закрытыми глазами, он пролежал бы до завтра в таком положении, но вскоре послышалось ему, что кто-то потихоньку отворяет дверь.

– Что тебе, Прокофьич? – спросил штаб-ротмистр, узнав своего повара…

– Кушанье-то осталось, батюшка, так не изволите ли сами откушать? – спросил повар.

– Убирайся с кушаньем, – было ответом Прокофьичу, и та же дверь потихоньку притворилась.

Пролежав еще несколько времени, Петр Авдеевич услышал отдаленный звон колокольчика; сначала штаб-ротмистр открыл глаза, потом вдруг вскочил с дивана и стремглав выбежал на крыльцо… Что думал в ту минуту Петр Авдеевич – не знаю, но члены его тряслись, как в лихорадке.

На двор влетела ухарская, саврасая тройка; из саней выполз укутанный в енотовую шубу городничий, а лицо штаб-ротмистра покрылось лиловым отливом…

– Здорово, брат, здорово, сударь, – кричал Тихон Парфеньевич, обнимая крепко и целуя нежно Петра Авдеевича. – Ну, морозец, истинно святочный морозец; веришь ли – того и смотрю, что нос отвалится; тер всю дорогу. А я от сестры Лизаветы. Здоров ли же ты, мой почтеннейший? что же мы стоим на крыльце?

– Голова болит, – отвечал штаб-ротмистр, следуя за городничим.

– Приложи компресс из пенного, пройдет мигом, – заметил гость, входя в переднюю; потом, сняв с себя шубу, он стал принюхиваться. – Что это, брат, уж не пролили ль у тебя чего пахучего? такой аромат, – сказал Тихон Парфеньевич, продолжая шевелить ноздрями.

– Хорошо разве?

– Очень хорошо, чем же это накурено?

– И сам не знаю, – отвечал с улыбкою штаб-ротмистр.

– Как не знаешь?

– Ей-богу, не знаю!

– Стало, накурил не ты?

– Не я.

– Кто же бы такой?

– Не отгадаете, бьюсь об заклад.

– Подлинно не отгадаю; есть разве кто?

– Никого нет.

– Морочишь?

– Ей-богу, нет никого.

– Так был, – заметил проницательный городничий.

– Вот это дело другое, – отвечал штаб-ротмистр.

– Кто же бы такой?

– Не скажу.

– Ну, полно, говори.

– Ей-ей, не скажу.

– Секрет разве?

– Нет, шучу, Тихон Парфеньич; останавливалась у меня проезжая барыня: погреться просила, с дороги сбилась, я и пустил.

– Проезжая барыня? – повторил городничий, – уж не та ли, что в возке насилу тащат семь лошадей?

– А вы почем знаете?