Большая дорога

Пока доктор мыл руки, потом ужасно медленно вытирал их полотенцем, Владимир смотрел на мать, стараясь узнать, что с Машей. По лицу Анны Кузьминичны катились слезы, она смотрела в окно на неподвижную Ласточку и стоявшего над ней потрясенного Николая Андреевича.

Доктор вошел в комнату, где лежала Маша, и за ним ушла Анна Кузьминична, а Владимир стоял перед закрытой дверью не шевелясь, скованный страхом ожидания. Он не слышал громких голосов за окном: сбежался народ. Прибежал и Тарас Кузьмич.

— Разрыв сердца, — сказал он, осмотрев лошадь. — Нужно вскрыть и составить акт. Дело серьезное. Будет следствие, потом суд… Воленс-ноленс, а придется отвечать по закону.

Тарасу Кузьмичу было жаль лошадь, и в то же время он радовался, что она погибла по вине Владимира, что этому самоуверенному и гордому юноше предстоит много неприятностей.

— Такой лошади кругом на сотни верст нет и не будет! Какой экстерьер! А ума-то сколько! Только что говорить не умела, а все понимала… Как человек! — воскликнул он хриплым от злой радости голосом.

Вскоре приехал следователь Вишняков. Это был худой, с болезненным лицом и угрюмыми глазами человек лет пятидесяти. Он ходил сгорбившись, словно его тянул к земле толстый рыжий портфель.

Вишняков вызвал для допроса Владимира. Записав в опросный лист все необходимые сведения о возрасте, месте жительства и занятиях, он сказал глухим голосом:

— Вы допрашиваетесь в качестве обвиняемого в преступлении, предусмотренном уголовным кодексом. По вашей вине пала племенная лошадь по кличке Ласточка, каковая значится в живом инвентаре данного колхоза и оценивается в сумме двенадцать тысяч пятьсот рублей… Вы погубили животное, являющееся народным достоянием…

— Нужно было спасти человека, — подавленно сказал Владимир.

— В данный момент меня интересуют не ваши заслуги, а ваше преступление. Я следователь, а не литератор, описывающий благородные подвиги, — все тем же равнодушным голосом произнес Вишняков. — Вы видели, что по такой плохой дороге нельзя быстро ехать?

— Я думал только о том, что умирает человек…

— В каких отношениях вы находитесь с Марией Орловой?

— На этот вопрос я не стану отвечать. Это вас не касается.

— Это имеет отношение к делу. Если бы умирал кто-нибудь другой, а не Мария Орлова, ну, например, я… вы тоже гнали бы так лошадь?

— Поехал бы тише… шагом, — со злостью сказал Владимир: его приводил в бешенство равнодушный, скрипучий голос следователя. — Да поймите же, что мне очень тяжело… Я виноват, признаюсь… И готов отвечать перед законом…

— Так, подпишите, — удовлетворенно сказал Вишняков, протягивая ему протокол допроса.

Владимир подписал, не читая, и почти выбежал из комнаты. Ему было и жаль лошади и стыдно перед отцом и всеми колхозниками, он даже не показывался на улицу, и в то же время его душила бессильная ярость при мысли, что все это произошло потому, что Борис отомстил ему за Наташу.

Маша быстро поправлялась. И теперь, когда опасность миновала, Николай Андреевич подумал, что Владимир безрассудно погубил лошадь. Он очень тяжело переживал гибель Ласточки и потому, что колхоз понес убыток в двенадцать с половиной тысяч рублей, и потому, что с этой лошадью у него были связаны самые дорогие воспоминания.

Еще в те дни, когда «Искра» только что зародилась и колхозники выезжали в поле на тощих, облезлых от худобы, куцых лошаденках, Николай Андреевич утешающе говорил людям: «Придет день — и у нас будут рысаки почище, чем у отрадненского барина». Мечта об орловском рысаке была пределом его желаний. Была дорога Ласточка и тем, что выходил он ее своими руками и едва не поплатился жизнью, спасая ее темной осенней ночью.

В тот день, когда Николай Андреевич получил повестку о явке в суд в качестве свидетеля, пришло письмо из Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина; его просили сделать доклад на предстоящей сессии Академии о том, как люди в «Искре» достигли своего счастья. Развернув свежий номер районной газеты, Николай Андреевич увидел большую статью Огурцова под заглавием: «Виновник гибели драгоценной лошади должен понести суровое наказание». Огурцов во всем обвинял Владимира, который «поучает других, а сам бессмысленно загнал лошадь». В статье было много цитат, восклицательных знаков, едких эпитетов, и выходило, что студент Владимир Дегтярев — худший из людей.

Приехал Шугаев.

— Машу навестить заглянул, — сказал он, вглядываясь в хмурое лицо Дегтярева. — Что приуныл, Николай Андреевич?

— Да вот «прославились» на весь свет, — с горькой улыбкой сказал Дегтярев, показывая письмо Академии и статью. — Как теперь ехать туда с докладом?

Сели обедать, но разговор не клеился. Все были подавлены.

— Надо было тебе, Владимир, ехать потише, — вдруг проговорил Николай Андреевич.

Владимир молчал, спрятав глаза под густые, такие, как у матери, ресницы, и Анна Кузьминична, любуясь сыном и страдая за него, тихо проговорила:

— Что теперь говорить об этом?.. Хорошо, что Машу спасли… Евгений Владимирович говорил, что опоздай он на пять-десять минут, могла бы и беда случиться непоправимая… Шок у нее был.

Опять наступило молчание.