Большая грудь, широкий зад

— Могучим и сильным мальчонка растёт, коль маток-гулён пару дюжин сосёт… — с завистью пропел кто-то.

Цзиньтун осторожно поднимался по простой деревянной лестнице. Сверху пахнуло духами, и он робко поднял голову. На площадке, расставив ноги, стояла Лао Цзинь, на широком напудренном лице играла насмешливая улыбка. Он невольно остановился, вцепившись в перила из стальной трубы. На них остался чёткий отпечаток его потной ладони.

— Поднимайся, поднимайся, сынок названый! — Она уже говорила искренне, без тени насмешки.

Автоматически преодолев ещё пару ступенек, он почувствовал на своей руке её мягкую ладонь.

Глаза ещё не успели привыкнуть к полумраку коридора, а он уже входил в логово соблазнительницы, чувствуя, что его ведёт не она, а запах её тела.

В залитой светом комнате синтетический ковёр на полу, обои на стенах, с потолка свешиваются шарики из скрученных полосок блестящей цветной бумаги. Посреди комнаты в стакане на офисном столе — несколько больших кистей для письма.

— Это так, для виду, — усмехнулась она. — Не очень-то я смыслю в иероглифах.

Цзиньтуну было неловко, он даже не смел взглянуть ей в глаза.

— Неужто в Поднебесной бывает такое? — вдруг рассмеялась она. — Чудо чудное, нечего сказать.

Подняв голову, он встретил бесстыдный, чувственный взгляд.

— Глаза-то под ноги не урони, сынок, — расшибёшь. На меня смотри. С поднятой головой ты волк, с опущенной — овца! Чудо чудное в Поднебесной — это когда мать устраивает постельные дела сына. Вот уж не ожидала, что ей такое в голову прийти может, этой старухе. Знаешь, что она мне сказала? «Спасать — так спасать до конца, почтенная сестрица, провожать — так провожать до дома. Ты своим молоком спасла его от смерти, но ведь не будешь же кормить его так всю жизнь!» — Лао Цзинь поразительно похоже копировала манеру речи Шангуань Лу. — Она права, твоя матушка, мне уже пятьдесят. При том, как я тут кувыркаюсь, это моё сокровище, — она похлопала через ткань халатика по своей единственной груди, — тоже долго не продержится. Когда ты ласкал её тридцать лет назад, она была хоть куда, была «исполнена духовного подъёма и боевого задора»,[194] как говаривали совсем недавно, а теперь уже не то, бывший феникс хуже курицы. Я обязана тебе с прошлой жизни, дорогой брат. Неважно, чем именно, да и думать об этом не хочется. Главное — моё тело тридцать лет томилось на медленном огне, оно готово, и ты можешь насладиться им как пожелаешь!

Цзиньтун смотрел как зачарованный на вздымающийся холмик единственной груди и жадно вдыхал её запах и запах молока, не замечая заголённые для него бёдра. Со двора донёсся крик весовщика:

— Хозяйка, тут вот что предлагают! — Он поднял вверх моток электрического провода. — Надо нам, нет?

Рассерженная Лао Цзинь высунулась из окна:

— Ну чего спрашивать? Бери! — Она прикрыла окно. — Мать его за ногу, если не боятся продавать, почему я должна бояться покупать? Не удивляйся: восемь из десяти приходящих сюда — воры. Так что я могу получить всё, что есть на стройке. Электроды в коробках, электроинструмент не распакованный, цемент — всё что угодно. Ну а я никому не отказываю, покупаю по цене старья, продаю как новое и получаю хорошую прибыль. Ясное дело, в один прекрасный день весь этот бизнес накроется, поэтому половина каждого заработанного юаня уходит на кормёжку этих прохвостов и ублюдков, а оставшуюся половину я могу тратить как вздумается. Сказать по правде, большая часть всех этих шишек и солидняков прошла через мою постель. Понятно, что они значат для меня?

Цзиньтун растерянно покачал головой. Лао Цзинь снова похлопала себя по груди:

— Всю жизнь у меня всё вокруг этой единственной груди и вертится. Все твои сволочи зятья, от Сыма Ку до Ша Юэляна, засыпали с этой титькой во рту, но ничего настоящего в моей душе ни к кому не родилось. Только ты, сукин сын, всю жизнь во сне являешься! После того случая с трупом ты якобы ни одной женщины не касался, и матушка твоя считает, что это и есть причина твоей хвори. Так я ей сказала, мол, какой разговор, почтенная тётушка! В чём Лао Цзинь толк знает, так в этом самом. Вы сыночка присылайте, а я уж из этой сопли железного мужика сделаю!

И она дразняще задрала ночную рубашку. Под ней ничего не было. Только белая, как снег, белизна и чёрная, как вороново крыло, чернота. Цзиньтуна пот прошиб, и он бессильно опустился на ковёр.

— Что, напугала? — рассмеялась она. — Не бойся, сынок названый, женская грудь — сокровище, но у женщины есть ещё и сокровище из сокровищ. Только не торопись, — как говорится, поспешишь — горячего доуфу не отведаешь. Пойдём, сейчас мы с тобой разберёмся.