Большая грудь, широкий зад

— Размечтались, Болтун Лу с Четырёхглазым Цзяном! — яростно прошипел Ша Юэлян, изорвав письмо на кусочки.

— Мы, командующий Ша, в вашей драгоценной дочке просто души не чаем! — с достоинством проговорил посланец отряда подрывников.

— Ну да, заложника взять большого ума не надо, — сплюнул Ша Юэлян. — Возвращайся и скажи Лу и Цзяну, пусть попробуют захватить Бохай штурмом!

— Не нужно забывать о ваших славных делах в прошлом, командующий Ша!

— Хочу — сопротивляюсь японцам, хочу — сдамся! Кому какое дело? — заявил Ша Юэлян. — И хватит уже этой трепотни, а то я за себя не отвечаю!

Барышня Тан вынула красный пластмассовый гребень и стала причёсывать пятую и шестую сестёр. Когда она причёсывала шестую, пятая заворожённо следила за ней. Её взгляд, словно гребешок, прочёсывал барышню Тан с головы до ног и с ног до головы. Когда та стала ей расчёсывать волосы, пятая сестра, словно от холода, вся покрылась гусиной кожей. Когда барышня Тан ушла, Паньди заявила матушке:

— Мама, я в армию хочу.

Спустя пару дней она уже щеголяла в серой военной форме. В её обязанности в основном входило вместе с Тан менять Ша Цзаохуа пелёнки и кормить её молоком из бутылочки.

В жизни у нас наступила хорошая пора, как в популярной песенке того времени: «Девушка, милая, не грусти пока, не встретила парня — найдёшь старика. Коли за товарищами выступишь вослед, ждёт тебя капуста с мясом на обед, на пару пампушек белый-белый цвет…»

Капуста с мясом случалась очень редко, да и пампушки тоже, а вот турнепс и варёная солёная рыба частенько бывали у нас на столе, как и кукурузные лепёшки.

— Лук в жару не засохнет, солдат с голоду не сдохнет, — вздыхала матушка. — Вот и нам от военных польза выходит. Кабы знать, что так обернётся, не было бы нужды и детей продавать. Сянди, Цюди, бедные мои деточки…

Молока у матушки в это время хватало, и качества оно было отменного. Шангуань Цзиньтун выбрался наконец из своего «кармана», прошёл двадцать шагов, пятьдесят, сто и ползать уже не ползал. Мой неповоротливый язык тоже развязался, и ругаться я научился быстро. И когда немой Сунь как-то ущипнул меня за петушок, я сердито выдал: «Мать твою ети!»

Шестая сестра пошла учиться грамоте и выучила такую песенку: «Мне уж восемнадцать, в армию пошла, служба в нашей армии — славные дела, косы ножницами — прочь, эрдамао[75] ваша дочь. Часовой стоит на страже, перекрыты все пути, и предателям народа ни проехать, ни пройти».

Занятия проводили в церкви. Оттуда убрали навоз, оставленный отрядом «Чёрный осёл», починили и расставили скамьи. Ангелочки с крыльями куда-то исчезли — улетели, наверное. Жужубового Иисуса тоже было не видать: то ли вознёсся на небо, то ли пошёл на дрова. На стену повесили доску с большими белыми иероглифами. Ангелоподобная барышня Тан тыкала в эти иероглифы указкой, и доска отвечала глухим звуком.

— Кан — жи, кан — жи.[76]

Женщины кормили грудью детей, сшивали подошвы для обуви. Под поскрипывание суровых ниток губы повторяли вслед за товарищем Сяо Тан:

— Кан — жи, кан — жи.

Еле держась на ногах, я топтался среди этого сборища, задевая груди различных форм и размеров. На возвышение вскочила пятая сестра:

— Народ — это вода, сыновья и братья солдаты — рыба, верно? — обратилась она к сидящим внизу.

— Верно.

— Чего больше всего боится рыба?

— Крючков? Бакланов? Водяных змей? — раздались возгласы.

— Больше всего рыба боится сеток! Да, больше всего рыба боится сетей! — воскликнула пятая сестра. — Что у вас на затылке?

— Узел волос! — прозвучало в ответ.

— А на нём что?

— Сетка!

Тут женщины поняли, в чём дело, и, то бледнея, то краснея, загудели, стали перешёптываться.

— Сострижём волосы, освободимся от сеток, защитим командира Лу и комиссара Цзяна, защитим отряд подрывников, что под их началом! Кто первый? — Паньди подняла высоко над головой большие ножницы, они заклацали в её тонких пальчиках — уже не ножницы, а голодный крокодил.

— Только подумайте, вы, хлебнувшие горя матери и бабушки, тётушки и старшие сёстры! — заговорила барышня Тан. — Нас, женщин, угнетали три тысячи лет. Но теперь мы наконец можем встать в полный рост. Ху Циньлянь, а ну скажи, этот твой пьяница-муж Не Баньпин[77] ещё осмеливается бить тебя?

Поднялась молодая женщина с посеревшим от страха лицом, с ребёнком на руках, быстро глянула на возвышение, на полных воодушевления бойцов Тан и Шангуань и тут же опустила голову:

— Нет, не бьёт.