Большая грудь, широкий зад

Продолжая исполнять обязанности снежного принца, я выставил свои опухшие руки с уже сниженной чувствительностью в ожидании следующей пары грудей. Грудей не было, зато послышалось невероятно знакомое хихиканье. Красное лицо, алые губы, черные бусинки глаз… И тут в памяти всплыла Одногрудая Цзинь, эта любвеобильная молодуха. Наконец моя левая рука коснулась большущей правой груди, правая же нащупала пустоту – неопровержимое доказательство, что передо мной она, та самая Лао Цзинь. После того как ее чуть не расстреляли на собрании по классовой борьбе, эта чувствительная вдовушка, владелица лавки ароматических масел, выскочила за Фан Цзиня по прозвищу Одноглазый Попрошайка, последнего бедняка в деревне, у которого не было ни кола ни двора, и теперь считалась женой беднейшего крестьянина. У мужа один глаз, у нее одна грудь – вот уж поистине рождены друг для друга. На самом-то деле Лао Цзинь вовсе не старая, и среди мужской половины деревни ходили разговоры об ее особых способах любовных утех. Даже я не раз слышал об этом, хоть ничего и не понял. Моя левая рука уже лежала на ее груди, когда она своей левой рукой положила на нее и мою правую, и вот я уже обеими руками держу ее исключительного размера грудь, потрясенный тем, какая она тяжеленная. Она водила моей рукой, чтобы я прощупал каждый цунь этого исполина, этот одиноко возвышающийся у нее с правой стороны горный пик. Наверху это был пологий горный склон, в нижней половине он завершался чуть свешивающейся полусферой. Более теплой груди – как пышущий жаром петушок, которому сделали прививку, – я еще никогда не касался: она чуть ли не искрила. И какая гладкая! А если бы не столь жаркая, казалась бы еще глаже. Полусфера имела форму перевернутой рюмки, а на ней торчал чуть вздернутый сосок. То твердый, то мягкий, он походил на резиновую пулю. По рукам растеклось несколько капель прохладной жидкости, и я вдруг вспомнил, что рассказывал в подвальчике, где плели соломенные сандалии, коротышка Ши Бинь, который ездил далеко на юг торговать шелком. По его словам, Лао Цзинь женщина, истекающая соком, как папайя: чуть тронь – и сразу выступит белый сок. Эта папайя на грудь Лао Цзинь похожа, что ли? Никогда не видывал, но в моем представлении штуковина эта сколь отвратительна, столь и притягательна. И вот из-за Одногрудой Цзинь исполнение снежным принцем своих обязанностей пошло наперекосяк. Руки, словно губка, вбирали тепло ее груди, да и она, похоже, получала немалое удовольствие от моих ласк. Похрюкивая, как поросенок, она вдруг схватила меня за голову и прижала к груди, опалив мне лицо. «Сыночек, милый… Милый ты мой…» – раздалось еле слышное бормотание. Всё, правила снежного торжка нарушены. Одно сказанное слово – жди беды.

На пустыре перед хижиной даоса Мэня остановился зеленый джип. Из него выскочили четверо бойцов службы безопасности в форме хаки с белыми нашивками на груди. Двигались они стремительно и ворвались в дом, как большие дикие кошки. Через пару минут они уже толкали перед собой старика-даоса с серебристыми наручниками на руках. Он горестно глянул на меня, но ни слова не сказал и покорно забрался в джип.

Три месяца спустя Мэнь Шэнъу, главу реакционной даосской организации, шпиона, передававшего световыми сигналами со склона горы тайные сообщения, расстреляли в уездном центре у моста Дуаньхуньцяо123. А слепому псу размозжил голову снайпер, когда тот бежал по снегу за джипом.

Глава 29

Громко чихнув, я проснулся. На стенах плясали блики от лампы, возле нее сидела матушка и мяла золотистую шкурку хорька. На коленях у нее лежали большие синеватые ножницы, а в руках подпрыгивал роскошный пушистый хвост. На скамье у кана сидел человек в армейской форме с чумазой обезьяньей мордочкой и мучительно чесал изуродованными пальцами седую голову.

– Ты, наверное, Цзиньтун? – нерешительно проговорил он, бросив на меня взгляд лаково-черных глаз, излучавших жалкий теплый свет.

– Цзиньтун, это твой… твой старший двоюродный брат Сыма… – проговорила матушка.

Так это Сыма Тин. Несколько лет не показывался, вот, значит, какой стал. И куда только подевался тот даланьский голова, что стоял, полный сил и энергии, на сторожевой вышке! И куда делись его пальцы, ярко-красные, как морковки?