Большая грудь, широкий зад

Когда таинственные всадники пробили головы Сыма Фэн и Сыма Хуан, Сыма Тин уже выскочил из кормушки для мулов в нашей западной пристройке, как выпрыгнувший из воды карп. Барабанные перепонки разрывал резкий треск выстрелов, и он заметался перепуганным осликом, наматывая круг за кругом по дорожке возле жернова. По проулку волной прилива прокатился топот копыт. «Надо бежать, – мелькнула мысль в голове, облепленной пшеничной шелухой, – нельзя прятаться здесь и ждать, когда убьют». Он перелез через невысокую южную стену двора и свалился враскоряку на кучку собачьего дерьма. В тот самый момент из проулка донесся шум шагов. Он торопливо подполз на четвереньках к скирде старого сена и укрылся в ней. В скирде сидела только что отложившая яйцо наседка с красным гребешком. Тут же под грубыми, тяжелыми ударами затрещали ворота. Затем у стены появились несколько верзил в черных масках. Своими ножищами в матерчатых тапках с многослойной подошвой они начисто вытоптали сухую траву под стеной. У всех в руках поблескивали вороненые стволы «маузеров». Действовали они нагло, уверенные в своей безнаказанности, и перемахнули через стену, как стая черных ласточек. С виду эти громилы напоминали телохранителей, что с мрачным видом окружают важную персону. Поначалу было непонятно, зачем им понадобилось скрывать лица, но потом, когда до него дошли вести о смерти Сыма Фэн и Сыма Хуан, в затуманенном мозгу появился крошечный просвет и, похоже, многое встало на свои места. Они двинулись дальше, в глубь двора, а Сыма Тин зарылся головой в сено, как страус, и стал ждать, чем все закончится.

– Младший брат – это одно, а я – другое, – говорил Сыма Тин склонившейся у лампы матушке. – Мы, сестрица, всегда смотрели на вещи каждый по-своему.

– Тогда будем называть тебя старшим дядюшкой, – сказала матушка. – Цзиньтун, это твой старший дядюшка Сыма Тин.

Прежде чем снова погрузиться в глубокий сон, я увидел, как Сыма Тин достает из кармана поблескивающую золотом медаль и передает матушке.

– Боевыми заслугами я уже загладил свою вину, сестрица, – тихим, сдавленным голосом застенчиво проговорил он.

Выбравшись из скирды, Сыма Тин под покровом ночи покинул деревню. Через две недели его забрали в роту носильщиков, в пару к молодому смуглолицему парню.

Он бубнил про свои приключения, похожие на сказку, как мальчишка, который плетет все подряд, лишь бы оправдать то, что натворил. Матушкина голова покачивалась в золотистом свете лампы. Уголки рта у нее чуть приподнялись в подобии язвительной усмешки.

– Все, что я говорю, чистая правда, – обиделся Сыма Тин. – Не веришь, вижу. А эту медаль я сам, что ли, сделал? Чуть голову не сложил, чтобы получить ее.

Под клацанье ножниц по хорьковой шкурке раздался голос матушки:

– Никто и не говорит, что это неправда, брат Сыма.

Сыма Тин и смуглолицый парень, спотыкаясь, бежали по полю. На носилках у них лежал раненный в грудь командир полка. Над головой кружили самолеты. Пули и снаряды расчерчивали ночное небо яркими хвостами, сплетаясь в одну плотную, постоянно меняющуюся сетку огня. Вспышки от разрывов подрагивали зеленоватым сиянием, как молнии, и освещали выступающие межи рисовых полей и сами замерзшие поля, урожай с которых был уже собран. Ополченцы с носилками разбрелись по полю, кидаясь сами не зная куда. В ночном холоде и мраке то тут, то там раздавались отчаянные вопли раненых. Командир ополченцев, коротко стриженная женщина, стояла на меже с прикрытым красным бархатом электрическим фонариком в руках и громко кричала: «Без паники! Без паники! Раненых берегите…» Голос ее скрипел, как гравий под подошвами. Шея обмотана засаленным платком, талия стянута кожаным ремнем, на нем две гранаты с деревянными ручками и эмалированная кружка. Огонь, а не баба. Днем она носилась туда-сюда в своей коричнево-красной куртке, порхала, словно не вовремя залетевшая на передний край пестрая бабочка.

Зима стояла суровая, реки промерзали на три чи, но от пышущих жаром волн бесконечных разрывов она оборачивалась весной. Как-то днем в сугробе, подтаявшем от дымящейся крови, Сыма Тин увидел распустившийся золотисто-желтый одуванчик.

Из окопов поднимался горячий пар: солдаты, собравшись в кружок, перекусывали, весело уминая белоснежные пампушки и похрустывая желтоватым луком. В животе Сыма Тина и без того урчало от голода, а от этих ароматов прямо слюнки текли. Усевшись на поставленные друг на друга носилки, ополченцы извлекали из мешков с сухим пайком промерзшие пельмени из гаоляновой муки и хмуро жевали их. Возле передовой траншеи бабочка-комроты, улыбаясь, разговаривала с каким-то офицером: пистолет на боку, и лицо очень знакомое. Так, беседуя, они подошли к ополченцам.

– Товарищи, – обратилась к ним комроты, – к вам командир полка Люй пожаловал!

Ополченцы настороженно поднялись. Не отрывая глаз от багрово-красного лица комполка, от его густых бровей, Сыма Тин силился вспомнить, кто это.

– Садитесь, прошу садиться! – обходительно начал тот.

Ополченцы уселись и снова принялись глодать пельмени.