Большая грудь, широкий зад

Старшая сестра не плакала и не кричала. Она встала на колени у тела Линди и обвела взглядом — рассеянным, пустым — стоявших вокруг. Я слышал, как она вздохнула, видел, как она протянула руку назад, не глядя, и сорвала большой, с куриное яйцо, алый бутон. Этим нежным цветком она вытерла от крови ноздри, уголки глаз и уши третьей сестры. Покончив с этим, поднесла бутон к лицу и стала обнюхивать со всех сторон заострившимся носом. На губах у неё играла странная, неестественная улыбка, а мелькнувший в глазах огонёк свидетельствовал, что сейчас она пребывает в каком-то нездешнем мире, словно именно в этот момент обитавший в теле третьей сестры дух, светлый и неземной, переместился через этот алый бутон в Лайди.

Но больше всего я переживал за шестую сестру. Растолкав толпу зевак, она медленно подошла к телу Линди, но не опустилась на колени и не расплакалась, а молча остановилась да так и стояла, потупившись и перебирая пальцами кончик косы. Она то краснела, то бледнела, как набедокурившая маленькая девочка. Но это была уже созревшая, взрослая девушка; чёрные волосы отливали блеском, зад выдавался так, что казалось, будто где-то там, у копчика, рвётся наружу красивый рыжий хвост. На ней был белый шёлковый ципао[94] — подарок Чжаоди, — в высоких разрезах которого мелькали полоски бёдер. На голенях длинных босых ног краснели порезы от острых былинок. Сзади ципао был замаран смятой травой и цветами: пятнышки красного на зелёном фоне… Мысли понеслись вприпрыжку, пробравшись под мягко накрывшее её с Бэббитом облачко, щетинник… пушистый хвост… Мои глаза двумя слепнями впились в её грудь. В ципао высокая грудь Няньди с сосками-вишенками выдавалась ещё больше. Рот у меня наполнился кислой слюной — с тех пор подобное случалось всякий раз, стоило мне увидеть красивые груди. Так и тянуло взяться за них и пососать, хотелось опуститься на колени перед прекрасными грудями всего мира, стать их самым верным сыном… Как раз там, где они выступали, на белом шёлке было заметно пятнышко, как от собачьей слюны. По сердцу резануло, будто ножом, я словно собственными глазами увидел, как этот крендель американский прихватывает губами груди шестой сестры. Я представил всё так живо, словно присутствовал там. Этот щенок поднимает свои голубые глазки к её подбородку, а Няньди обеими руками ещё и нежно поглаживает его большую золотистую голову. Теми самыми руками, которыми давеча всю попу мне исколотила. А я всего-то и сделал, что легонько пощекотал её, не то что этот — всю уже обслюнявил. Из-за этих дурных переживаний я и смерть третьей сестры воспринял как-то отупело. От рыданий Чжаоди в голове всё смешалось. А вот плач восьмой сестрёнки казался голосом неба, взывавшим чтить память о прижизненном величии третьей сестры, о её беспримерных деяниях, от которых гнулись деревья и опадали листья, содрогались небо и земля, верещали бесы и которым изумлялись небожители.

Бэббит сделал несколько шагов вперёд, и мне удалось более подробно разглядеть его: нежные алые губы — что меня совсем не обрадовало — на раскрасневшемся, покрытом светлым пушком лице. Не понравились мне и его белёсые ресницы, большой нос и длинная шея. Повернувшись к нам, он развёл руки, словно собирался что-то подарить:

— Какая жалость, какая жалость, кто бы мог подумать… — Он сказал что-то на очень странно звучащем языке — никто из нас ничего не понял, потом добавил несколько фраз по-китайски, их-то мы поняли: — Она была больна, внушила себе, что она птица… но она не птица…

В толпе пошёл шумок, и я подумал, что наверняка обсуждают отношения Птицы-Оборотня и Пичуги Ханя, а может, уже приплели и немого Суня, а то и до детей добрались. Прислушиваться не хотелось, да и возможности не было, потому что в ушах стояло жужжание ос — к каменной стене прилепилось большущее гнездо. Под гнездом сидел енот, а перед ним сурок. У сурка особенно сильны передние лапы, он кругленький, пухлый, с крошечными, близко посаженными глазками. У Го Фуцзы, деревенского колдуна, который владел искусством фуцзи — гадания на сите и умел ухватывать бесов, маленькие бегающие глазки тоже были расположены близко к переносице, отсюда и его прозвище — Сурок.

— Уважаемый шурин, — заговорил он, выступив из толпы, — её уже нет в живых, плачь не плачь — не воскресишь, а жара вон какая, надо бы тело поскорей домой доставить да предать земле!

Какие у него, интересно, родственные связи с Сыма Ку по женской линии, чтобы величать его шурином? Я не понял, — думаю, и вообще никто не понял. Но Сыма Ку кивнул, потирая руки:

— Надо же, всё настроение испорчено, мать его.

Сурок встал за спиной второй сестры и закатил глаза, отобразив во взгляде глубокую скорбь: