Большая игра

— Ешь, ешь! — подбадривала бабушка Здравка. — Насчет еды никогда не зарекайся!

Сама бабушка отщипывала себе совсем крохотные кусочки. «По-стариковски», — улыбалась она, а вот Здравка от гостей не отставала.

Наконец все наелись и вдруг увидели, что под оставшимся слоем тыквы в кастрюле лежат какие-то веточки.

— Чтобы не подгорела, кладу веточки. Шелковичные, — объяснила им бабушка Здравка, а Крум кивком показал на шелковицу во внутреннем дворике, на которую они не раз лазали за спелыми чернильно-сочными ягодами. — Крум мне нарезал веток. Вот тыква и варится на пару.

— А почему тыква такая сладкая? — спросил Иванчо, чувствуя, что следовало бы проявить особую вежливость к бабушке Здравке, например расспросить, как ей удается приготовить такую отличную тыкву.

— Мед кладу, — просто ответила она. — Ложечку лесного меда. А столовую ложку кладу в воду, вот пар и становится медовым.

— Знаю, знаю, — сказал Иванчо. — Потому и говорят: тыква сладкая как мед.

Все посмотрели на него с упреком: не очень-то это вежливо!

Ну что ж! Теперь, верно, и по домам пора.

Но тут Крум вопросительно взглянул на бабушку, она кивнула белой головой, он сразу посерьезнел и глухим от волнения голосом сказал:

— А теперь слушайте! Рассказывай, бабушка!

16

— Помню, было тихое туманное утро, как обычно бывает осенью здесь, в низине реки. Вдруг резко прозвучало несколько выстрелов, и эхо разнеслось по всему кварталу. Сначала люди настороженно прислушались, потом снова принялись за работу. Ведь вокруг было тогда полно фабрик, мастерских — и больших, и маленьких, в основном слесарных. Везде что-то стучало и громыхало, так что сухой треск выстрелов не привлек особого нашего внимания.

Но выстрелы не прекращались, теперь они явственно доносились со стороны реки. Стрельба все усиливалась, и тогда люди словно окаменели, весь квартал точно замер и поднялся на цыпочки, пытаясь разглядеть, кто стреляет и почему. У депо скрежетали вагоны и слышались гудки маневровых паровозов. Город гудел. Конечно, не так громко, как теперь. Городской шум был слабее, да и город был гораздо меньше теперешнего, и жителей в нем было, конечно, меньше. Ни теперешних высоких зданий, ни нового вокзала, ни гостиницы, ни проспектов у реки — ничего этого тогда еще не было. И школа была старая, низкая, с двумя рядами узких стрельчатых окон. На булыжной мостовой и немощеных улицах телеги поднимали тучи пыли. Таких телег теперь и в музеях не увидишь — эдакие квадратные сундуки на двух высоких колесах, чтобы не утонуть в городской грязи.

У реки все стреляли. Слышались грубые мужские голоса. Это торопливо шагали сюда полицейские.

«Внизу! Внизу!» — слышались выкрики, и полицейские прибавили шаг, их кованые сапоги так и стучали по булыжнику.

За кем же они гнались? За каким-нибудь преступником? Или бежавшим из тюрьмы заключенным? Кто знает…

Может, преследуют заключенного? В те времена по улицам часто гоняли арестантов, целые колонны людей в грубой полосатой одежде: в широких брюках и куртках без пуговиц, в шапках из такой же материи в темную и светло-коричневую полоску. На ногах неуклюжие деревянные сандалии или тряпочные тапочки на толстой деревянной подошве, которые хлопали по булыжнику. От икры ног до кистей рук — толстая тяжелая цепь. По обеим сторонам плотной колонной шагали охранники с карабинами.

Но все-таки вряд ли преследовали арестанта — с цепью далеко не убежишь, да и откуда у беглеца оружие?

Полицейские, красные, взмыленные — видно, человек у реки бежал быстро, — стали обходить его сверху. Стрельба участилась. В железные опоры моста рикошетом ударялись пули и тревожно жужжали вокруг.

Снизу изредка раздавались гулкие одиночные выстрелы, и после каждого выстрела полицейские откатывались назад, а потом бросались вперед с еще большим остервенением.

Тут вихрем налетели конные стражники. Сытые кони лоснились от пота, из-под копыт сверкали искры.

«Он на том берегу, на том! — послышались крики. — Перешел через реку!»

Только теперь полицейские сообразили, что им следовало бы обойти русло реки и с другой стороны. Тогда еще не было горбатого мостика, и им пришлось идти в обход по большому мосту.

Конные едва удерживали взмыленных лошадей, кони скользили по булыжнику — вот-вот упадут, преследователи вконец рассвирепели.

Наконец кольцо замкнулось. Полиция держала оба берега и мост. Те, что на мосту, криками подбадривали с опаской двигавшихся по берегу. Однако внизу у реки полицейским никого не удалось найти, только мирно поблескивала обмелевшая за лето река.

Казалось, только что рассвело, а вот уже и полдень: завыли фабричные сирены — так гудели они в обед и вечером, когда кончался рабочий день. Со всех сторон устремился к реке рабочий люд.

Полицейские кричали, требовали разойтись, не подходить близко. Из уст в уста уже неслась молва:

«Это не арестант! Не преступник, не вор, не мошенник! Политзаключенный…»

Политический!

Вот почему так остервенели полицейские, и пешие, и конные, и те, что в штатском, нетерпеливо сновавшие взад-вперед по берегу.