Большая книга хирурга

…Нет нужды, пожалуй, объяснять, как мучительно протекало выздоровление Виктора Васильева – мучительно для него и тревожно для нас. Чтобы предотвратить угрозу тяжелого нагноения плевральной полости, где осталась часть гнойного легкого, снова добыли правдами и неправдами большие дозы пенициллина, вводили ему с помощью пункции. Лечащий врач Лариса Степановна носила из дому кастрюльки с вкусной, питательной едой. Виктор смущался, но был счастлив.

Через два месяца и восемь дней в хорошем состоянии мы выписали его домой.

Когда Виктор пришел ко мне прощаться, я заметил, что он чем-то смущен.

– Говори, Виктор, – ободрил я его.

– Не знаю уж, как сказать…

– По-военному четко и ясно!

– Получается, Федор Григорьевич, я вам за все добро злом должен ответить…

– Это как же?

– Хочу увезти Ларису Степановну с собой. Благословляете?

– Ну, – я лишь головой от удивления покачал, – лихой ты десантник, Васильев! Недаром вся грудь в крестах…

– А теперь и в рубцах! – добавил Виктор. – Отпустите Ларису со мной?

– А не отпущу, разве послушаетесь! Но почему она с тобой не зашла?

– Боится, Федор Григорьевич…

Так увез от нас Виктор Васильев способного доктора, и оба они – хорошие люди, думаю, наверно, и сейчас живут в добром согласии. Сам Виктор приезжал в клинику по вызову через четыре с половиной года. Выглядел он превосходно, работал егерем в лесном хозяйстве. Ни кашля, ни мокроты, ни повышенной температуры за эти годы не было у него ни разу.

Возможно, сам Виктор по сей день до конца не осознал, каких мук (именно мук) стоило его возвращение «с того света» к жизни многим людям, и хирургу в частности. Ведь при любой такой, почти непосильной, операции врач, теряя свое здоровье, как бы отдает его спасенному больному. В этом определенная символика хирурга…

А операции в клинике, приостанавливаясь на какой-то незначительный срок, возобновлялись снова, и трагические ситуации при наплыве тяжелых и безнадежных больных, при отсутствии хорошего наркоза возникали чуть ли не каждый операционный день. На протяжении четырех-пяти лет. Это надо было выдержать. И не выветрятся из сознания минуты и часы той страшной опустошенности, которая возникала в моменты собственного бессилия у операционного стола. Сколько раз хотелось бросить все, лишь бы так близко не соприкасаться с ужасами и кошмарами самого безысходного человеческого горя! Нет, не то слово «соприкасаться»… Хирург брал это горе на себя, вступая в суровый и травматичный для своего сердца поединок…

Вот больной лежит на операционном столе без пульса, с едва заметными признаками жизни. Твои помощники хлопочут возле него, стараясь поднять кровяное давление. И ты, зажав кровоточащий сосуд судорожно сведенными пальцами, стоишь и не можешь ничего предпринять… Отлично знаешь, что и как нужно сделать, но… скальпель отброшен! Ведь еще небольшая дополнительная травма – и давление крови у больного перейдет критический рубеж, за которым уже небытие. Так мало надо, чтобы перешагнуть эту границу…

Еще молодым хирургом я как-то дежурил вместе с Г. А. Образцовым, тоже относительно молодым, но уже доцентом, доказавшим к тому времени свои выдающиеся хирургические способности.

Привезли юношу с резаной раной на внутренней поверхности локтевого сгиба, обескровленного до крайних пределов. Давление не определялось. И мы, естественно, начали энергичные противошоковые мероприятия: согрели раненого, ввели ему морфий, стали внутривенно вливать физиологический раствор (кровь в ту пору почти не применялась). Очень медленно юноша приходил в себя, давление обозначилось на самых низких цифрах… Нам бы еще улучшить его состояние, но мы торопились: на плече у больного уже более двух часов лежал жгут – создавалась угроза омертвения руки. Надо было снять жгут, а для этого требовалось обработать рану и наложить швы. Поэтому быстренько провели местную анестезию, но, думается мне, не тщательно. Однако раненый почти не реагировал на наши уколы. И мы решили: раз он на боль не отзывается, можно в темпе иссечь края раны и наложить швы… Так и поступили, и вся эта операция продолжалась не больше пятнадцати минут. Когда же закончили ее, пульс, который к началу обработки раны уже ясно прощупывался, исчез полностью. Как ни старались восстановить сердечную деятельность раненого юноши, не смогли…

Небольшая дополнительная травма, дополнительная боль переполнили чашу переносимости. Наступили необратимые изменения в коре головного мозга и в сердце… Этот эпизод навсегда стал мне грозным предупреждением в работе. И в подобные критические моменты я старался ни одним лишним движением не усугублять состояние больного, зная, что малейшая неосторожность или поспешное действие хирурга способны погубить оперируемого человека.