Я думаю, что можно сделать смелую попытку объяснить обычный травматический невроз как последствие обширного прорыва защиты от раздражающего воздействия. Тем самым, казалось бы, будет восстановлено в своих правах старое, наивное учение о шоке, находящееся, по-видимому, в противоречии с более поздней и психологически более взыскательной теорией, в которой этиологическое значение приписывается не воздействию механической силы, а испугу и угрозе жизни. Но эти противоречия не являются непримиримыми, а психоаналитическое понятие травматического невроза не тождественно наиболее грубой форме теории шока. Если последняя объясняет сущность шока непосредственным повреждением молекулярной или даже гистологической структуры нервных элементов, то мы стремимся понять его эффект исходя из прорыва защиты от раздражающего воздействия и из возникающих из этого задач. Момент испуга сохраняет свое значение и для нас. Его условие – отсутствие тревожной готовности, включающей в себя гиперкатексис систем, которые воспринимают раздражение в первую очередь. Вследствие такого пониженного катексиса системы не в состоянии как следует связывать поступающие количества возбуждения, и тем проще проявиться последствиям прорыва защиты от раздражающего воздействия. Таким образом, мы видим, что тревожная готовность вместе с гиперкатексисом воспринимающей системы представляют собой последний рубеж защиты от раздражающего воздействия. Для исхода целого ряда травм различие между неподготовленными системами и системами, подготовленными благодаря гиперкатексису, может быть решающим моментом; начиная с определенной силы травмы это различие, наверное, никакого значения уже не имеет. Если сновидения травматических невротиков регулярно возвращают больных в ситуацию несчастного случая, то этим, разумеется, они не служат исполнению желания, галлюцинаторное осуществление которого при господстве принципа удовольствия стало функцией сновидения. Но мы можем предположить, что они тем самым выполняют другую задачу, которая должна быть решена прежде, чем начнет проявлять свою власть принцип удовольствия. Эти сновидения пытаются задним числом справиться с раздражением, порождая страх, отсутствие которого стало причиной травматического невроза. Таким образом, они дают нам возможность понять функцию душевного аппарата, которая, не противореча принципу удовольствия, все же не зависит от него и, видимо, предшествует стремлению к получению удовольствия и избеганию неудовольствия.
Итак, здесь сначала будет уместно признать исключение из того тезиса, что сновидение есть исполнение желания. Страшные сны таким исключением не являются, как я не раз подробно показывал, так же как и «сновидения о наказании», ибо они лишь ставят на место исполнения предосудительного желания полагающееся за это наказание и, таким образом, являются исполнением желания чувствующего себя виновным сознания, реагирующего на отвергнутое влечение. Однако вышеупомянутые сновидения травматических невротиков уже нельзя рассматривать с точки зрения исполнения желания, точно так же как и встречающиеся в ходе психоанализа сновидения, которые воспроизводят воспоминания о психических травмах детства. Скорее они повинуются тенденции к навязчивому повторению, которая подкрепляется в анализе желанием, вызванным «суггестией», воскресить забытое и вытесненное. Таким образом, функция сновидения, заключающаяся в устранении поводов к прерыванию сна путем исполнения желаний мешающих порывов, также не является первоначальной; оно могло справиться с ними только после того, как вся душевная жизнь признала господство принципа удовольствия. Если же существует нечто «по ту сторону принципа удовольствия», то будет логичным также допустить период, предшествующий тенденции сновидения к исполнению желания. Это не противоречит его более поздней функции. Но если эта тенденция однажды была нарушена, возникает следующий вопрос: возможны ли и вне анализа такие сны, которые в интересах психического связывания травматических впечатлений следуют тенденции навязчивого повторения? На это вполне можно дать утвердительный ответ.