Большая охота на акул

– Трех чиканос, – поправил Оскар. – И одного деревенщину.

– Ты ему не сказал, что я писатель, да? – спросил я.

Я видел, как Оскар разговаривал с каким-то типом, у которого бы вид немца после поражения в войне, но не придал этому особого значения.

– Нет, но меня он узнал, – отозвался Оскар. – Он сказал: «Вы юрист, верно?», а я ему: «Верно, и я хочу лучший ваш номер для моего друга gabacho». – Он усмехнулся. – Ну да, он понимает, что дело нечисто, но не понимает, что именно. Эти ребята собственной тени теперь боятся. Каждый лавочник на бульваре Уиттьер уверен, что не сегодня завтра умрет, поэтому психует при первом же признаке хоть чего-то странного. Тут так со смерти Салазара.

Портье, он же управляющий, он же ночной привратник, внезапно выскочил из-за угла с нужным ключом и открыл нам дверь. Номер был потрясающий: запущенная копия дыры в трущобах Лимы в Перу, где я жил пару лет назад. Не помню, как называлась та гостиничка, но помню, что ко всем ключам были привешены деревянные шары размером с грейпфрут – чтобы в карман не влезали. Мне подумалось, не посоветовать ли такое здешнему бедолаге, но он не задержался ни поболтать, ни получить чаевые. Он был таков, оставив нас одних справляться с квартой рома и, Бог знает, с чем еще. Лед мы положили в раковину возле кровати и раскололи большим кортиком. Единственной музычкой была кассета с «Let it bleed».

Что из музычки может быть лучше жаркой ночью на бульваре Уиттьер в семьдесят первом? С недавних пор это далеко не мирная улица. Правду сказать, она никогда не была мирной. Уиттьер для обширного баррио чиканос в Восточном Лос-Анджесе – все равно что бульвар Сансет для Голливуда. Тут все происходит на улице: бары, проходимцы, сбыт наркотиков, шлюхи – а еще беспорядки, побои, убийства, спорадические кровавые стычки с ненавистным общим врагом – с копами, которых чаще тут зовут свиньями, с белым человеком, с той синекорковой армией наводящих страх gabacho-отрядов департамента шерифа Восточного Лос-Анджелеса.

Жить в «Эшмуне» удобно, если хочешь быть поближе к тому, что в каждый данный момент творится на бульваре Уиттьер. Окно 267-го в пятнадцати футах над тротуаром и всего в нескольких кварталах к западу от кафе «Серебряный доллар», ничем не примечательной забегаловки, не отличимой от прочих в округе. Там есть бильярдный стол, за кружку пива берут доллар, и поблекшая барменша-чикано играет в кости с завсегдатаями, лишь бы не замолкал музыкальный автомат. Проигравший бросает монету, и всем плевать, кто выбирает музыку.

Мы уже туда заглянули, но там было тихо. Это был мой первый приезд за последние полгода. В сентябре там еще воняло слезоточивым газом и новым лаком, но сейчас «Серебряный доллар» хорошо проветрился. Никакой крови на полу, никаких зловещих дыр в потолке. О моем прошлом визите напоминала лишь штуковина над кассой, которую нельзя не заметить. Черная газовая маска слепо уставилась в зал, а под ней- рукописная табличка печатными буквами: «В память о 29 августа 1970 г.».

Ничего больше, никаких объяснений. Но их и не требуется, во всяком случае тем, кто пьет в «Серебряном долларе». Завсегдатаи – местные: чиканос и люди из баррио, и.каждый прекрасно помнит, что случилось в «Серебряном долларе» 29 августа 1970 года.

В тот день Рубен Салазар, известный «мексикано-американский» комментатор в лос-анджелесской Times и диктор телестанции KMEX-TV2, вошел в кафе и, сев на табурет у двери, заказал пиво, которое ему не суждено было выпить. Ведь как раз в тот момент, когда барменша пододвигала через стойку его кружку, помощник шерифа округа Лос-Анджелес по имени Том Уилсон швырнул в открытую дверь гранату со слезоточивым разом и снес Рубену Салазару полголовы. Остальные посетители сбежали через заднюю дверь в проулок, но не Салазар. Он умер на полу в облаке слезоточивого газа, и когда несколько часов спустя его тело наконец вынесли, журналиста уже окружил ореол мученика. Через двадцать четыре часа одного только упоминания имени Рубен Салазар хватало, чтобы спровоцировать слезные, с потрясанием кулаком тирады не только на бульваре Уиттьер, но и по всему Восточному Лос-Анджелесу.

Домохозяйки средних лет, не рассчитывавшие ни на что большее, чем шаткое положение «американок мексиканского происхождения», просто стремившиеся выжить в жестоком мире гринго, обнаружили, что на публике кричат «Viva La Raza». А их мужья, тихие клерки «Сейфвэя» и коммивояжеры газонокосилок, самые низшие и взаимозаменяемые винтики в экономической машине Великого gabacho, вызывались свидетелями, были готовы идти в суд или куда там еще и называли себя чиканос. Выражение «американцы мексиканского происхождения» вдруг вышло из фавора у всех, кроме самых старых и консервативных – и богатых. Внезапно оно стало означать «дядя Том». Или на арго Восточного Лос-Анджелеса – «Тио Тако». Разница между американцем мексиканского происхождения и чикано сродни разнице между негром и черным.