Большая Ордынка

Он не сказал ей ничего этого, но она чувствовала, что он думает так. Он только добавил:

— Профессия. Другой я для себя не мыслю. — И была в этих его словах такая ясная убежденность и простота, что она с завистью и восхищением смотрела на него.

— А вы чем занимаетесь?

— Геолог.

Он задал несколько вопросов и, выслушав, над чем она работает, шутливо заметил:

— Вам хорошо. У вас все более ясно. Уже имеется теория экзогенных месторождений! А мы вот до сих пор не знаем, откуда появляются у больного камни. Тело человека тайна.

— Наверно, человеческая душа еще большая тайна.

— Не спорю, — ответил он и замолчал.

— Человеческая душа… Вы знаете, я сейчас заново открываю для себя мою сестру. Поверьте, эта женщина необыкновенная.

Она была потрясена, когда в старинной книге: «Philosophie moderne», ее читала сестра, случайно в главе «Système de Leibniz» нашла закладку. Рукой сестры было написано: «De tous les mondes possibles Dieu a choisi et créé le meilleur (Leibnitz)»[3]. А дальше по-русски: Она знает все и обманывает меня. И я знаю, что умираю, но не могу мучить ее тем, что знаю».

Эти слова сестры жгли ее, и она, вопреки всему, ждала чуда и одержимо билась за ее жизнь.

— Я был бы рад помочь, — сказал он. — И не потому, что ваша сестра необыкновенная. Для меня она просто больная. — И, помолчав, добавил: — Так учили меня мои учителя.

В институте, получив историю болезни, он уселся в ординаторской.

Сестра еще не знала, что она замышляет вторую операцию. Она вошла к ней в палату, чтобы предупредить о приезде профессора. Лицо сестры удивило ее. Оно было так сосредоточено, как будто она решала какую-то сложную задачу. Сестра увидела ее, заволновалась, лазурные ее глаза заблестели и высветили строгое лицо.

«Какая красавица!» Красоту сестры, поглощенная только собой, она вообще не замечала, лишь иногда, отвлекаясь от себя, не могла не признать, что сестра красивее ее.

Всегда она была эгоисткой. Набаловали. Когда была маленькой, говорила: «Это мне, ты большая». Когда стала взрослой: «Мне нужно, я моложе». Когда вышла замуж: «Это мне, я замужем, а ты нет». И так всю жизнь.

Но сейчас, доставая из сумки нарядную пуховую кофточку, она сказала:

— Тебе будет в ней тепло. И я хочу, чтоб ты была еще красивей.

Сестра просияла от удовольствия:

— У меня никогда не было такой чудесной кофточки. — И в этом была такая детская беспомощность, что она, готовая разрыдаться, нарочито строго сказала сестре:

— Не волнуйся. Сейчас тебя будет смотреть профессор.

Она вернулась в ординаторскую. Он все еще изучал историю болезни. Погрузившись в страницы и закусив нижнюю губу, он почему-то непрестанно тряс согнутыми в коленях ногами, упершись ими в пол. «Странная манера». Только позже она поняла, что это привычная разминка хирурга, вынужденного стоять долгие часы над операционным столом.

— Все, — наконец сказал он, легко поднялся, — теперь можно посмотреть больную.

Обратно ехали в том же такси.

— Конечно, состояние вашей сестры тяжелое. Но силы еще есть. Операцию должна перенести.

Она взглянула на него с благодарностью.

— Что позволяет вам так думать?

— Опыт. Иного выхода нет.

— Значит, вы согласны делать операцию? — спросила она.

— Я сказал. Поживем, увидим.

Все в ней ликовало от этой победы.

Они въехали в город, и она спросила, куда его подвезти. Ей показалось, что на секунду он заколебался и потом назвал адрес.

Обо всем, касательно перевода больной к нему в клинику, она должна была договориться с его секретарем.

Надо было осторожно подготовить к этому сестру. Исподволь она начала ее уговаривать, объяснять все преимущества операции. Уговаривая сестру, она уговаривала себя.

— Что ты стучишься в открытую дверь? — как-то сказала сестра. — Я же согласна!

У сестры возобновились ознобы, появилась желтуха. Завотделением института, где она лежала, крупный специалист, сказал:

— Я слабо верю в то, что он станет оперировать.

Теперь сомнения стали одолевать ее: смеет ли она идти на этот риск? А вдруг сестра не перенесет операции? И даже если не так, во имя чего подвергать ее новым мучениям? Ведь все, и даже он, повторяют одно и то же: спасти нельзя, послеоперационный период — тяжел. Идти на этот риск, чтобы продлить срок? Но, может быть, продлить только страдания?

Страшней всего было то, что никто, ни друзья сестры, ни ее собственные друзья, никто, кроме нее самой, не мог взять на себя ответственность.

«Что делаешь, делай скорее», — сказала сестра.

Но эти слова, думала она, сказаны были на Тайной вечери Иуде. Не предаю ли я свою сестру? Нет. Что, делаешь, делай скорее.

Она пришла в клинику, чтобы договориться о переводе туда сестры. Ее встретила секретарь, оглядела быстро, изучающе и одобрительно улыбнулась, как бы оценив все ее старания произвести впечатление. А ей вдруг стало стыдно от неуместности своего прихода такой расфранченной сюда, в клинику, где и болеют, и мучаются, и умирают.

И только в его кабинете она почувствовала себя уверенней.