Большая путина

На берег Норов отправился с Дроном. Вскоре прибыли верблюды. Проводники заставили их лечь, пригласили франков садиться. Те кое-как взгромоздились. Норов беспечно махнул рукой: трогай, дескать. И тут… тут произошло что-то непонятное. И Норов и Дрон почувствовали сильный толчок, будто пнули их пониже поясницы, и едва не грянулись оземь. А позади взорвался хохот нубийцев. Норову с Дроном не до смеха было. Они знать не знали, что эта чертова скотина, подымаясь с места, встает сперва на задние ноги, а секунду спустя вскидывает передние. Норов с Дроном ничего этого не знали. И вот – съехали набок, судорожно и нелепо вцепились в мохнатые верблюжьи шеи, и вид у обоих был отнюдь не геройский. А нубийцы все не могли успокоиться. Норов с досадой глянул на Дрона.

– Ничо… – конфузливо пробормотал тот, усаживаясь в седле и выпрямляясь. – Ничо! – И вдруг поднял голову, кудлатая борода торчком встала, сунул два пальца в рот да и засвистал так оглушительно и яростно, что верблюды в испуге мордами в песок ткнулись, а проводники разом умолкли.

Отведя душу, Дрон рассмеялся и тронул каблуком «проклятую животину».

За прибрежными скалами рыжим пламенем полыхала пустыня. Она словно бы курилась, воздух над ней трепетал и струился, будто над жаровней с горячими угольями.

Отъехали версты три. Стал слышен смутный гул, похожий на тот, что бывает при лесном верховом пожаре.

Версты через две гул обратился в гром. И тогда в стороне вымахнула, точно самим этим громом исторгнутая, высокая крутая гора. Она была в трещинах, как в морщинах, буро-желтая, горячая, в редких пучках выгоревшей травы.

Проводники остановились и указали копьями на гору.

– Там!

Норов и Дрон слезли с верблюдов. Слезали не без опаски: мало ли что втемяшится в голову «животине». Однако слезли благополучно. Норов подвигал деревянной ногой, словно испытывая ее надежность, бросил Дрону:

– Пошли.

Легко слово молвится, нелегко дело делается. Обоим восхождение на Этну припомнилось. Там и удары подземные пугали, и смрад душил, а все ж не столь тяжко пришлось. Впрочем, может, это только так теперь казалось…

Они карабкались, спотыкались, обливаясь по́том и зажмуриваясь. Норов задыхался. Дрон поначалу все в спину его подталкивал, потом плечо подставлял, а потом чуть ли не на руках тащил. И когда уж вконец обессилели, когда уж без мыслей, машинально, как заведенные, они лезли да лезли, потеряв представление о времени и пространстве, тогда вдруг расступились скалы.

Путники выпрямились, ошеломленные: в лицо им, как вода из ведра, хлестнул свежий ветер, и они ощутили прохладное, щекочущее, несказанно отрадное прикосновение невидимой водяной пыли.

И внизу они увидели Нил. Великий Нил, который с такой щедростью нес благоденствие Египту, великий Нил, воспетый беднейшими из бедных и богатейшими из богатых, Нил, в водах которого отражались царственные храмы и лица склонившихся над ним египетских крестьян, этот легендарный, несравненный Нил ярился, воздымая вихри водяного дыма, дробя солнечные блики, сверкая короткими радугами… Там, внизу, под горой, на которой стояли, задыхаясь и онемев, Норов и Дрон, великий Нил бился с недвижными каменными громадами Большого порога. И, прогремев над ними, прокатив с ревом, белый, в пенной кипени, стремительно несся дальше на север.

На север!.. Норов вынул из ножен короткий стилет, купленный в Каире, и, налегая на рукоять, начертал на скале приветствие родине. И, пряча стилет, припомнил пушкинское: «Под небом Африки моей вздыхать о сумрачной России…»