Большая собака

– Качур[57] – то чоловик ка'eчкы![58] – смеясь, объясняет ей Мыкола, двоюродный брат Игоря. Парень с широченным красным лицом, бесцветными глазами, волосами и бровями. На ярко-пылающей от дневного солнца и вечернего самогона коже – неприятная россыпь крупных веснушек. Как будто он стоял около большой грязной лужи, по которой мимо него на огромной скорости пронеслась машина. Он некрасивый, добрый и глуповатый. Он тоже Качур, хотя брат не по отцу, а по матери. У Нади есть сестра-близнец. Однояйцевый близнец. Но они не похожи, хотя у них абсолютно одинаковые крупные, вырубленные носы, неотличимо тонкие губы и овалы квадратных лиц под копирку. Но глаза Надиной сестры добрые. Покорно-смиренные. А Надины глаза всегда настороже, всегда хитрые, всегда готовые высмотреть, допросить, осудить и исполнить приговор. Ну, и Надя всегда с перманентом, всегда с перекисной головой, всегда в модной иностранной одежде. А Надина сестра – всегда в блеклом платке, заношенном, уже не модном Надином тряпье, да и то в таком, которое прилично и удобно носить «на сэли». «На сэл'u», где все Качуры – «чоловикы качкы» – судя по всему, продукты инбридинга[59] череды и череды поколений.

И все эти украинские люди, сидящие за столом, бесцеремонно рассматривающие Настю Кузнецову и, ни капли не стесняясь, тут же обсуждающие её на своём не русском и не украинском наречии, должны стать ей вскоре родными? Взамен тех русских русских, русских поляков, русских греков, русских татар, русской мордвы, русских чувашей, русских немцев, русских сибиряков и русских евреев, которые не так давно все разом стали ей кто совсем мёртвым, а кто – окончательно иностранным? И она теперь тоже для них, для действительно родных, для огромной разветвлённой русской семьи – интеллигентов, рабочих и мещан Кузнецовых, земледельцев Батыревых, купцов Юшиных, конезаводчиков Поляковых, учёных Павловских, аристократов Юсуповых, – гражданка иностранной державы с «прокомпостированным» паспортом другого цвета? И за это именно она, Анастасия Кузнецова, внучка русской дворянки и русского шофёра Марбумкомбината, должна стать украинской Оксаной Качур? О боже, нет!!! Она, Настя, ни в чём не виновата, честное слово! «Простите, дорогая родная иностранная семья! Простите меня, иностранки, живая бабушка-шофёр и покойная «эта Павловская», я знаю, что ты меня любила, потому что я любила свою сестру, твою любимую внучку. Простите, заграничные питерская кузина Аня и постаревшие «ироды» дядя-геолог и тётя – «богема»! Простите, чёрт знает сколькоюродная бабка-тётка из мордовского села Шугурово и столько же юродный дядька-лесник из Забайкалья. Честное слово, если в этой деревеньке где-то на границе Винницкой и Хмельницкой областей и есть что-то родное, знакомое и близкое с детства мне, Насте Кузнецовой, так это вовсе не эти, похожие на стаю гусей, плотно собранные в своём «родовом» загоне качуры, а Шарик. Собака, принадлежащая бабе Марусе. Большая собака Шарик! Собаку вы мне простите, я знаю!»

Насте становится не по себе не то от этого мерзкого самогона, что Качуры с удовольствием пьют, не то от непонятного ей метафизического ужаса.

– Извините! Я выйду во двор на пару минут, – обращается она к собравшимся.

– Незвычно, мабуть, справляты нужду до вэдра, городская, га? – гогочет ей вслед дядька Мыкола. Отец того, молодого, Мыколы. – Надька тэж, як до миста пойих'ала з Васылём, то така балувана стала, якбы ж то николы зад лопухом нэ подтырала.

– Обэрэжнишэ, там Шарык на дв'oри на проволоци… Ой, я и забула, шо вин тэбэ прызнав. – И баба Маруся начинает рассказывать многочисленным, сильно удивлённым этим фактом Качурам, как «Шарык тую Оксану прызнав».