Большая собака

На радостях, что приехал старший внук, да ещё и не просто так, а знакомить бабу Марусю с будущей женой, о чём она заранее была извещена телеграммой, старушка забыла посадить Шарика на цепь. Накануне она ездила в Хмельник на рынок, никаких званых гостей за день до приезда внука не ждала, а нежданным – зубастая пасть только и положена! Молодые люди выходят из машины, сухонькая бабка кидается на шею «Ихорку» и принимается его лобызать, а Настя, взяв свою небольшую сумку через плечо, заходит во двор, чтобы не торчать пнём посреди чужой родственной нежности и ласки. А то потом ещё сгоряча и на неё набросятся с поцелуями, а поцелуи и объятия для неё – дело слишком интимное. Она даже с Игорем не слишком-то обнимается и никогда не целуется. Всё остальное – пожалуйста. А это нет. «Психология проститутки называется, ага!» – насмешничает она сама над собой. Заходит в большой чистый ухоженный двор, посреди которого растёт огромная («О боже!») ель. Справа кто-то хрюкает, где-то невдалеке вовсю кудахчет, прямо – чистая веранда большого по прежним сельским меркам дома. Чуть дальше – просторная летняя кухня, пристроенная, судя по трубе, к огромной, из песни слов не выкинешь, русской печи. Калитка, должно быть, ведёт в сад и дальше, в огромный, в полгектара, огород, спускающийся к реке. Настя сада и огорода не видит, но Игорь рассказывал – значит, они там есть, и надо бы пойти посмотреть. Она ставит сумку на порог дома и идёт к калитке. Калитка не заперта. Крючок откинут. Она чуть проходит – и, действительно, огромный, как они это называют, огород, а по меркам Настиного детства – это поле. Поле заканчивается внизу разливом красивой широкой реки. К Насте по склону бежит красивый пёс в ошейнике, очень похожий на умершего на руках поволжской бабушки Бурана. С одним «но» – у него тонкие лапы. И значит, он – дворняжка. Но какое это имеет значение, если он так вкусно пахнет травой, солнцем и рекой, совсем так, как пах когда-то Буран. Настя чешет его за ухом, треплет его лаичью раскосую морду, и он улыбается ей в ответ и облизывает лицо и руки присевшей перед ним в поклоне Насти.

– Га! Стар'a я дура! – слышит Настя сзади раньше топота маленьких проворных старушечьих ног. – Я ж Шарыка нэ зачепыла! Шоб тильки нэ покусав, тильки б нэ замав, вин жэ звир!!!

Шарик, хитро прищурившись, смотрит на Настю: мол, приятно познакомиться, Шарик – это я!

– А я Настя Кузнецова, привет! – она проводит Шарику пальцем между глаз и по носу. – Это ты «звир»? Красивый умный большой зверь, не придерёшься. А лапы – это такое дело, у кого толстые, у кого – тонкие, ни счастья, ни несчастья сами по себе не приносят, веришь?

Шарик согласно кивает своей большой головой.

– Ты дывы шо дивка робэ! – даже с некоторым совсем не наигранным восхищением восклицает бабка. – Пишлы, Шарык, я тэбэ на цэпа посаджу. Забула, стара. Вин навить на Ихорка рявкае, я вжэ нэ кажу про йиншых! Для нього е тилькы я та й всэ! Ни Васыля, ни Надьку до сэбэ нэ пидпускае, г'aркае. Шо ты такэ з ным зробыла? Видмачка, г'a?!

– Да ничего особенного, просто увидела и просто погладила. Всё хорошо, – успокаивает Настя бабу Марусю. – У меня это с детства. Кто-то рисовать умеет, не учась, а у меня вот страха собак нет совсем. Ну и, наверное, у собак нет страха меня. Есть даже теория, мол, собаки реагируют на уровень адренокортикоидных гормонов в твоей крови…

– Якых гармонив?

– Гормонов стресса. Гормонов страха. – Настя сердится на себя за то, что пустилась в очередные пространные рассуждения перед снова и снова заведомо не той аудиторией. – Только это всё ерунда, – отмахивается она от теории и сама от себя. – Чего-чего, а гормонов стресса и страха в моей крови сейчас полные штаны. Собаки реагируют на что-то другое. У них – прямое включение в меня. А у меня – прямое включение в собак. Очищенный от посредничества, от «сватовства» дрессур и узаконивания принадлежности, акт взаимной духовной любви. Взаимообратный ток… Не важно.

Настю уже никто и не слушает. «Ихорок» и баба Маруся вынимают из багажника торбы и авоськи с банками дешёвой томатной пасты, жирным майонезом, упаковки чрезмерно химического турецкого мыла, мешки старого тряпья и прочие недорогие и ненужные городским Качурам стигмы родственной заботы.

Баба Маруся ещё весь вечер удивляется, охает и рассказывает эту историю всем, кто в неожиданных количествах стал посещать её дом с момента приезда «майбутньои жинкы Ихорка»,[60] которую она упорно именует Оксаной.