Большая судьба

— Так угодно кабинету его величества. Даровая сила здесь дешевле всего.

Павел Петрович промолчал, на душе стало тяжело.

«Дешевый принудительный труд выгоднее усовершенствований! — с горечью подумал он. — Как это знакомо. И никто не подумает о простом человеке!»

Весь день Аносов был тих и печален. Обед в особняке начальника заводов прошел в сдержанном молчании. Вечером Аносов отправился в город. Он прошел по пыльной, безмолвной улочке, прохожие показали ему притаившийся за ветхим забором деревянный домик, в котором жил и умер Ползунов. Павел Петрович долго стоял с обнаженной головой перед крылечком, не решаясь войти. Ему чудилось, что вот-вот откроется дверь и выйдет, слегка сутулясь, с истомленным от болезни лицом изобретатель «огненной машины». Но тих и пуст был дворик. Лохматый пес лежал в тени под забором, кудахтали куры. Погруженный в мрачные мысли, Павел Петрович вышел к реке Барнаулке. Здесь на пустыре валялись огромные ржавые цилиндры. Чумазые ребятишки заводских мастеровых, играя среди зарослей полыни и крапивы, прятались в них.

«Вот и всё, что осталось от большой и умной машины!» — с грустью подумал Аносов и побрел прочь.

В конторе среди старых служащих еще свежи были предания об уральском механике, а словоохотливый подрядчик Данило Зуев поведал Аносову, что недавно умер старик, отставной мастеровой Харлов, прослуживший на заводе полвека да проживший в отставке три десятка лет. Этот дряхлый мастеровой хорошо помнил Ползунова и рассказывал о нем чудеса.

После утомительной дороги Павел Петрович спал крепко, а рано утром его разбудили нестройные, хриплые голоса. Пение смешивалось с бряцаньем цепей. Павел Петрович догадался — ведут на работу арестантов. Голодные и оборванные, шли они по широкой унылой улице и попрошайничали.

Аносов приоткрыл окно. «Эх, Русь, каторжная Русь!» — тяжело вздохнул он и прислушался.

Каторжники жалобно, тягуче пели:

Милосердные наши батюшки,
Не забудьте нас, невольников,
Заключенных — Христа ради!
Пожалейте-ка, наши батюшки,
Сожалейте, наши матушки,
Заключенных — Христа ради!
Мы сидим во неволюшке,
Во неволюшке: в тюрьмах каменных
За решетками за железными,
За дверями за дубовыми,
За замками за висячими,
Распростились мы с отцом с матерью,
Со всем родом своим, племенем…

Заводские жёнки со слезами на глазах подавали последнее. Одинокая и голодная бобылка низко кланялась арестантам и просила:

— Не обессудьте, несчастненькие, бог вам подаст…

Сколько доброты и душевности проявлялось в сердцах этих простых людей! Бряцая цепями, погоняемые конвойными, арестанты с грустной песней прошли базар. Голоса их замерли вдали, а Павел Петрович стоял у окна и вспоминал Урал.

Его тянуло к исследовательской работе над сплавами, а положение обязывало заботиться только о незыблемости заведенного порядка.

Выйдя из дому, Аносов пошел к Барнаулке. Вязкие сыпучие пески тянулись вдоль берега; мутные желтоватые воды торопились в Обь. У тяжелой темной колоды, укрытой ракитником, седой бергал полоскал ветхую рубашку и распевал глухим голосом:

Идет бергал из штоленки,
Шубенка на кем худенька;
Одна пола во сто рублей,
Другая во тысячу,
А всей-то шубенке цены нету,
Цена у царя в казне.
У царя в казне, в золотом ларце…

Павел Петрович горько улыбнулся: работный был сутул, портки на нем рваные. Ноги заскорузли от грязи.

— Как же так, старик: говоришь — одежка худа, а цены ей нет? спросил он.

— А ты, батюшка, не смейся, — перехватив лукавый взгляд Аносова, ответил бергал. — Песня моя не простая, с потайностью.

— Что за потайность?

— Не всякому прохожему да ясной пуговице эту потайность сказывать! отрезал бергал и, прищурив один глаз, недоверчиво спросил: — А ты чей будешь, ежели не ведаешь того, что у нас любой знает?

— Ученый человек. Всю жизнь влекут меня к себе руды и металлы, простодушно ответил Аносов и присел к старику. Горщик пытливо поглядел на Павла Петровича. То ли ясные добрые глаза пришлись ему по душе, то ли любовь ученого человека к трудному делу покорила его. Он глубоко вздохнул и горько сказал:

— Эх, и тяжела наша жизнь, батюшка! Ух, как тяжела! Горя много, а еще более плетей довелось испытать, а радостей и не было! Но погляди ты, батюшка, в корень нашей жизни. Вот они руки! — Он поднял перед Аносовым жилистые корявые руки и продолжал: — Неказисты, узловаты! И рубаха, вишь, худенька. А сколь бергал вот этими крюками серебра из-под земли-матушки выворотил! А ныне — литейщик. Сколько отлил? Не счесть. Вот и выходит, друг, что худенькой шубенке бергала да ему самому цены-то и нет, — цена у царя в казне…