Большая судьба

В комнату осторожно вошла бледная Луша, и, ухватившись за косяк двери, вслушивалась в тяжелое дыхание больного.

На столе горела свеча, распространяя скудный свет и отбрасывая на лицо Аносова мертвенные блики. Дежуривший лекарь дремал в кресле.

Луша неслышно подошла к постели больного, припала к самому уху Аносова.

— Ты меня слышишь, Петрович? — шёпотом спросила она.

Он широко раскрытыми невидящими глазами смотрел в потолок.

«Не слышишь, милый. Не чуешь, дорогой», — со страшной тоской подумала Луша. Сердце ее сжалось от глубокого горя, охватившего всё ее существо. Она часто-часто задышала у его уха и снова зашептала:

— Всё суетился, старался… Не уберег себя, милый… Вся-то жизнь моя прошла с думой о тебе… Родной ты наш…

Из усталых глаз женщины побежали одна за другой жалостливые женские слёзы. Вдруг, с трудом ворочая языком, Аносов ясно произнес:

— Луша…

Она склонилась к его лицу, заглянула в меркнущие зрачки и с душевной мукой подумала:

«Вспомнил, в смертный час вспомнил. Значит, любил меня…»

Слёзы безостановочно катились по ее щекам. Положив руки ему на голову, она прошептала ласково:

— И зачем ты не простой горщик, не кузнец, не чеканщик! По-иному бы пошла жизнь, Павел Петрович…

Он вздрогнул и в упор посмотрел на нее.

— Худо мне! — стягивая на груди костлявыми пальцами одеяло, пожаловался он, и тело его всколыхнулось от мелкого озноба. Протянул руки и попросил:

— Открой дверь… Задыхаюсь…

В его горле снова послышались страшные хрипы.

Луша проворно бросилась к двери и распахнула ее настежь. Волна свежего воздуха ворвалась в душную горницу. Когда Луша вернулась к постели, Аносов лежал неподвижный и безмолвный.

«Умер!» — в смертельной боли догадалась она и стала креститься.

В открытую дверь лилась прохлада. Майский шаловливый ветер ворвался в горницу и заиграл прядью волос над выпуклым лбом покойника.

Лекарь всё дремал, а она в скорби думала:

«Ушел. Навсегда ушел Петрович…»

Ее рыдания разбудили всех в доме. Учительница с испуганным лицом долго бестолково суетилась в комнатке. Спокойный лекарь строго сказал ей:

— Слёзы горю не помогут. Надо приготовить покойного к погребению…

Луша принесла криничной воды, налила чашу и поставила на окно. «Пусть умоется его душенька перед долгим странствием», — покоряясь неизбежности, печально подумала она.

В степи, за березовым околком, поднялось ликующее солнце, и первые лучи его позолотили вершины деревьев и кустов, покрытых крупной росой. Неугомонно и радостно щебетали птицы, встречая начало яркого погожего дня. Слёзы застилали глаза Луши, — просто не верилось в смерть милого Петровича в такой дивный час. Своим женским сердцем она всю жизнь ценила в нем простоту и доступность. Сев под березкой во дворе, Луша горько заплакала. Муж ее стоял рядом растерянный, подавленный смертью Аносова и ласково говорил:

— Ты поплачь, поплачь, Миколаевна, может и полегчает на сердце…

А у самого подергивались губы и глаза потемнели от большого горя.

…В городе готовились к похоронам начальника Алтайских горных заводов и томского гражданского губернатора. Командование омского гарнизона отрядило солдат сопровождать гроб до могилы. Городничий, военные и гражданские чины отдавали последний долг усопшему. Он лежал в гробу в простом дорожном мундире. Где-то отыскали шпагу и приколотили ее к гробовой крышке.

В день похорон прибыла из Томска Татьяна Васильевна с дочерью Ларисой. Все удалились из домика, и худая, бледная вдова молча оплакивала смерть мужа. Тоненькая, как тростинка, большеглазая девочка безмолвно, со страхом смотрела в неузнаваемое лицо отца. Маленький и пожелтевший лежал он в черном гробу и, казалось, был чем-то смущен…

Аносова передала желание Павла Петровича, высказанное им еще в Златоусте, чтобы тело его в последнее пристанище отнесли или литейщики, или кузнецы.

Из Кузнецкой слободы вызвали ковачей. Шесть самых старых и самых почтенных, а среди них и муж Луши, подняли гроб и, степенно выступая, донесли на Бутырское кладбище. Толпы народа провожали покойного. Вдову вели под руки местные дамы, а позади по долгу службы шли важные чиновники, но больше всего с нескрываемой печалью шло простого люда, среди которого была и Луша. Словно в чем-то виноватая, она старалась не попадаться на глаза вдове Аносова, но та и не замечала ее. Старая, сухонькая, маленькая учительница — хозяйка домика, — одетая в черную широкую кофту, с черным платком на голове, семенила подле гроба. Она очень устала и не замечала косых взглядов чиновников.

Шесть кряжистых кузнецов бережно несли Аносова к месту погребения. Гроб, казалось, плыл над головами толпы. На солнце набежала тучка, и тихие прохладные капли упали на разгоряченные лица. Над широкими пыльными улицами, над степью пошел дождь. Вдали показалась небольшая роща. Шедший в толпе ссыльный поляк с тоской посмотрел вперед и вслух сказал:

— Vita brevis est![21]

Рядом с ним величаво выступал монах с худощавым, изрытым глубокими морщинами лицом. Словно у покойника, у него темнели большие провалы глазниц. Ни одним движением не отозвался он на замечание ссыльного.