Большая вода

— Ну ясно, несомненно, — мягко, подбадривающе скажет товарищ Трифун Трифуноски, — сразу видно, невооруженным глазом, но все-таки вы, дорогуша, выберите один дар, который вам ближе всего, по душе, что как весенний ручеек журчит в ваших жилочках, в ваших цветных жилочках, что как легкий ветерок веет перед вашими прекрасными сияющими глазками, — и попробуйте остановить Трифуна Трифуноского, он совсем забылся, похоже, он дрожал той же дрожью, что и испытуемый.

— Ну да, и я что-то такое думал, — говорит тупица и бездарь и бесстыдно чешет черным пальцем ободранный лоб (все из-за этих причесок), сейчас, никак не может вспомнить, хоть убей, а если что и вспомнит, то такое, о чем вообще и не думал.

— Тогда давай, прочитай какое-нибудь стихотворение, — подскажет ему товарищ Оливера Срезоска. — Расскажи что-нибудь!

— А, да, Первое мая, — озаряет его, но ненадолго, огонек быстро догорает, как солома, кроме этих двух слов из него клещами ничего не вытащить, осла упрямого.

— Может, ты плясать умеешь, — спросит папочка, — знаешь какой-нибудь танец?

— Да, знаю, — отвечает быстро, — ага, это я очень люблю, оро танцевать.

— Тогда давай посмотрим, — скажет папочка и подаст знак Колояну Николоскому.

Тут товарищ Колоян подует в дудку, и несчастные начнут кто как, как пьяные или сумасшедшие, черными тенями виться туда-сюда, как будто их дурным ветром носит. Они скачут, верещат, поют, плачут, потеют, да так, что льет ручьем, в изобилии поднимают пыль с грязного дощатого пола. Солнце перемешивается с пылью, дети плавают в позолоченной пыли, черные, уставшие, взмыленные. Потом, как подкошенные, падают на грязный пол, тонут в пыли. Боже мой! Еще деликатнее относились к кандидаткам в балет, черт побери. Специально для них Метеор что-то сочинил. Будь я проклят, балет. Только посмотрите, сбросили некрасивые, грубые пальтишки, сняли тяжелые солдатские ботинки, одна босая, другая — в белых домашних носках, та в шелковых чулках (приз за участие в кроссе), та в штанах, та в деревенском домотканом платье, с длинными милыми руками, белыми и слабыми, Боже, самая маленькая выгнулась, вытянулась высоко, до неба, другая свернулась, уменьшилась, сгорбилась, Господи, Боже мой.

Раз, два, три,

три, три, четыре, будь ты проклят, безжалостный Метеор.

Раз, два,

три, три, четыре, как страшные черные мотыльки порхали они в обильной пыли северной комнаты. Танцевали долго. Наверняка, можете себе представить этот ужасный черный танец голодных, невыспавшихся, безмерно измученных несчастных детей. Будь я проклят, я думал, я умру. Клянусь, никогда в жизни мне не было так страшно, как в тот день. Долгие годы потом мне снилось, как я танцую, как скачу в пыли среди этого ада.

Кейтен, друг, как мы танцевали, как мы веселились, ура!

Напрасны были все строгости, все наказания, весь порядок, когда неожиданно вспоминались волны, Большая вода. Будь я проклят, в стене сразу появлялись тысячи отверстий, через которые было видно воду. Как по волшебству. И в каждом блеск воды. В этом чудесном, магическом лабиринте детский взгляд был в каждом отверстии. Начальство осматривало каждый уголок, строго наказывало, бреши тут же замазывались цементом. Глупцы, какая польза от цемента, если через час появлялись тысячи других отверстий. Одно время начальство, чтобы раз и навсегда покончить с этим, организовало общее уничтожение «окошек», акцией руководил лично Аритон Яковлески. И никто уже не сомневался, что эта проблема окончательно решена, как вдруг опять, уже в который раз, послышался ее голос:

— Давайте, — донеслось до нас, — что вы застыли, идите! Вот она, Сентерлева вершина.

В тот же вечер тысячи новых отверстий смотрели на Большую воду.

Взгляд на озеро

Был конец марта, начало настоящей весны. А может быть, конец весны, и уже наступило лето, — будь я проклят, никто не знал, какое было время года. По небу летал сухой ветер, огонь. А может было неизвестное время года. Но это случилось в тот день, когда мы нарушили приказ папочки. Среди ночи, пока все спали, Кейтен подошел к моей кровати.

— Лем, — разбудил он меня, — Лем, малыш, иди сюда, — он махнул мне рукой и, не дожидаясь ответа, бесшумно, как кошка, исчез в ночи.

И хотя я не имел понятия куда идти и прекрасно знал цену такой дерзости, я встал и пошел. Не говоря ни слова, я отправился за Кейтеном. Дом был погружен в знакомое безмолвие. Его охватил пустынный покой кладбища. Только иногда кто-то бормотал или звал кого-то во сне. Без ответа. Дом помертвел, едва дышал. Вокруг ширился страх, неизвестный огромный страх.