Большая восьмерка: цена вхождения

Наш самый главный ресурс — это невероятно оскорбленное национальное чувство, готовность претерпеть и создать нечто общественно значимое. То есть быть мобилизованным. Люди этого хотят. С идейно противоположной стороны нам говорят: «Вы что, хотите, чтобы опять по гудку к 7 часам утра, в стужу и темень наш современник, наш индустриальный рабочий бежал сломя голову на завод… Он же нас будет ненавидеть за очередную мобилизацию». Мне кажется, что в таких аргументах сказывается непонимание нашего соотечественника-современника, пережившего в 90-е продолжающуюся до сих пор «негативную мобилизацию» свободы от всего, «свободы от», но не «свободы для». Он нас будет ненавидеть не за раннюю побудку, а за бессмысленность своего существования, за то, что добытые кровью медали его отца стали латунными побрякушками, за поруганное достоинство, за поблекшую в несправедливости жизнь. Суть этой мобилизации — не подобие жизни в лагере, как пытаются представить ситуацию те, кто упрощает процесс для целей критики, а нахождение смысла, преодоление аномии (распада и деструкции ценностей), постановка ясных государственных целей, привлекательных для населения, социальная интеграция, формирование культурных образцов — всего того, что отсутствует в первобытном бульоне, даже заселяемом не менее адаптивными, чем те, кто выживает, гигантами большого бизнеса.

Сегодня нам пытаются показать, что на последний — главная надежда, что государство беспомощно и безденежно, государственные предприятия мало эффективны. Не новая мысль. Столкнулся с ней сорокатрехлетний Теодор Рузвельт (самый молодой в американской истории президент). После пяти месяцев пребывания в Белом доме он начал ощущать, что он слишком медленно продвигается к достижению своих стратегических целей. Если он решил войти в историю, ему нужно не откладывать главного из задуманного внутри страны — ослабления всевластия трестов. Если он не сделает этого, то останется в американской истории неотличимым от всех этих Арчеров и Гарфильдов — покорных слуг экономических воротил, считающих себя хозяевами страны. Теодор Рузвельт пришел в Белый дом не для того, чтобы быть пешкой в руках монополий. Он хотел «делать историю» на внутреннем и на внешнем фронте, демонстрируя миру широту своих взглядов, а не позорную слабость — корысть преследующих узкие интересы недалеких политиканов, которые предпочли достойному месту в истории «свиной хрящик». Собственно неожиданности в выяснении отношений здесь не было — выступая в Миннеаполисе еще за две недели до вступления в должность, Рузвельт предупредил претендующие на всевластие тресты: «Огромные личные и корпоративные состояния, огромные комбинации капитала, рост которых характеризует становление нашей индустриальной системы, создают новые условия и делают необходимыми базовые изменения прежнего отношения государства и нации к собственности… Все более и более становится очевидным, что государство и, если это необходимо, вся нация, будут стремиться к обладанию правом наблюдения и контроля в отношении огромных корпораций». Скромно таиться хозяева жизни не привыкли, и сам Морган откликнулся без промедления и с характерным лаконизмом: «Я ничего не должен обществу». Фактически этими словами президент компании «Ю.С. стал» бросил вызов президенту страны «Ю.С», то есть Соединенным Штатам, их президенту. И битва эта закончилсь победой государства и возвышением Соединенных Штатов.

Желание американского и омского рабочего жить в осмысленном мире, его патриотическое чувство и является главным ресурсом политики Т. Рузвельта, возвышения США и надежд современной России. Мы должны сейчас для себя решить, нужно ли обращаться к этому патриотическому чувству. Это можно сделать лишь раз в поколение, легче всего это сделать Президенту, если он разделяет боль страны, отодвигаемой историей и жесткими обстоятельствами на непривычную обочину истории.

Если наше правительство не выдвигает никакой мобилизационной инициативы, если сегодня вечером мы эйфорически вручаем «Нику», а завтра «Триумф», сознательно отказываясь ощущать, что находимся в состоянии национальной катастрофы, если у интеллигенции, долженствующей быть совестью нации, не возникает чувство, что, может быть, это — последний шанс, что через 15–20 лет нечего будет спасать. Без преувеличения, что мы находимся на «Титанике», танцующем и развлекающемся перед катастрофой. Нашей стране необходим план, необходима перспектива — таковы особенности единственной незападной страны, никогда, до последнего времени, не бывшей зависимой от Запада страной.