Большая земля

— Молчит. Бывало, утром вот сюда меня тукнет, я и проснусь. Нынче все утро ждала, ждала…

— Ну? — сурово спросила Авдотья.

— Идол-то мой, — робко шепнула Дуня, — вчера кулаком ткнул, свету невзвидела. Боюсь, по дитенку.

Авдотья встала перед Дуней во весь рост и цепко встряхнула ее за плечи.

— Да ты чего это, баба! — отчетливо и грозно сказала она. — В крепостных, что ли, живешь? Иль белый свет клином сошелся?

В передней избе что-то тупо грохнуло. Затем дверь горницы с визгом распахнулась, и в кухню ввалился Леска в расстегнутой, разорванной до пояса рубахе. Косоглазый, взбешенный, он глядел как-то сразу на обеих женщин и в другую сторону, на печку. Мальчишка на печке вскрикнул от страха. Авдотья молча шагнула вперед и загородила собой Дуню.

Леска тяжело метнулся мимо женщин, каменным плечом ударил дверь в сени и минуту спустя, в облаках пара, появился с двумя новыми хомутами в руках.

— Болтуша! — крикнул он Авдотье. — Язычница! Измочалю!

Сухое скуластое лицо его было залито пьяными слезами, в ощеренном рту не хватало переднего зуба, от этого Леска, разозлившись, всегда говорил с присвистом.

— Закрой дверь! — сказала ему Авдотья.

Он плюнул ей под ноги и как-то боком полез в горницу; по полу за ним везлись пахучие ремни хомутов.

Женщины переглянулись и тоже пошли в горницу, Дуня за плечами Авдотьи.

На крашеном наслеженном полу беспорядочно была свалена постель. Леска подтащил сюда же хомуты и с размаху кинул их прямо на розовые подушки, потом сбегал на кухню и под мышкой приволок ухваты, сковородники, тяжелую кочергу.

— Пишите! — тонко и ненавистно крикнул он, с грохотом сваливая в кучу кухонное добро. — Детей пишите! Сам-четверт!

— Чего ты яришься? — удивительно тихо и спокойно произнес Павел Васильевич. Он сидел у стола на краешке скамьи, держа шапку в обеих руках. — Записался, а яришься?

— Я записался? — Леска даже присел на своих кривых ногах и плюнул в кучу добра. — Карасев меня записал! Не моя рука писала!

— Что это ты, Александр Иваныч, — все с тем же спокойным укором возразил Гончаров. — Вроде и не пьяный на собрании сидел, руку поднимал, а? Значит, согласье твое было? И нас сам позвал. Вот мы и пришли, а ты… Да мимо колхоза все равно не пройдешь.

Леска приглушенно свистнул и выпрямился. Мгновенно протрезвев, он уставился на Гончарова и на молодого Павла с такой злобной пристальностью, словно только теперь их заметил. Так он постоял немного, потом по-кошачьи мягко обошел кучу добра и, вытянув шею, остановился в двух шагах от Гончарова.

— «Собрание»! «Руку поднимал»! — сказал он тонким, исступленным голосом. — Я — мастер! У меня вон ягода, — какая уж там ягода красная смородина, а растет крупная, как янтарь! Я пчелиный рой умею приманить, он сам ко мне летит. Я купола крыл… может, вниз головой висел, одной пяткой держался!

— Купола? — Павел Васильевич, скрывая улыбку, огладил бороду растопыренной пятерней. — Ну что же. Теперь, наверно, колхозную постройку крыть придется. Народ тебе за это спасибо скажет.

Леска зажмурил глаза и зашатался, как от ветра.

— «Народ», «народ»! Уйди ты-ы! — простонал он и, вытянув руки, ощупью добрался до лавки.

— Ишь, заело как тебя, — простодушно пожалел Павел Васильевич. — Прикипело у тебя сердце к своему кровному. Да ведь всем эдак же трудно. Ну, чего понапрасну мечешься? Ты мастер, в колхозе работу найдешь, да и почет встретишь, какого сроду не видывал. Ну, Паня, давай пиши, что ли!

Леска сидел недвижный, жидкие усы его были влажны от слез, плечи и руки беспомощно обвисли.

— Пьяный он! — со страхом сказала Дуня. — Проспится — опять залютует.

Авдотья взяла ее за руку, как маленькую.

— Ну, мужики тут без нас управятся. Пойдем, Дуня, погостишь с ребятишками у отца денек. Обед-то сготовила? Ну вот.

Дуня еще раз взглянула на мужа: ей не случалось видеть его таким смирным. Все еще дрожа от страха, она стала закутывать ребят. Выхватила из-за печки мешок и, прикусив губы, запихала туда несколько караваев свежего хлеба.

Только выйдя с Авдотьей из избы на улицу, она вздохнула свободнее: хоть денек побудет в немудреной, но милой сердцу избенке отца, покажет ему ребят, наговорится вволю.

Она шла, неся на спине мешок, в ладони ее теплела ручонка сына, а младший сопел у груди. Широкая снежная улица казалась ей новой и ослепительной, как в далеком детстве.

На углу Кривуши, возле колодца, встретилась им кучка женщин с коромыслами и ведрами в руках. Тут были толстая Ксения, жена вора Евлашки, перенявшая после отца выгодное ремесло валяльщика, младшая сноха Панкратовых, черноглазая беременная Агаша, и рябая Анна Пронькина, или Клюиха, со щекастым мальчишкой, державшимся за ее юбку.

Бабы, громко о чем-то спорившие, обернулись на Авдотью и враз смолкли. Дуне почудилось недоброе в этом молчании, и она вздрогнула, когда раздался резкий голос Клюихи:

— Ну, еще одну повела.

Авдотья шагала молча, только глаза опустила да чуть побледнела. Растерявшись, Дуня немного отстала. Авдотья приостановилась, чуть ее подождала. В это время подала голос толстая Ксюшка:

— Язычница, старый грех. Еще в коммуне язык-то наточила.