Большаки на рассвете

Стучат поршни, гудят приводы. Кто-то открутил кран и обдал Криступаса и Юзукаса облаком пара. В гомоне голосов выделяется смех Дровокола. Склонившееся к закату солнце льет свой свет прямо в высокие и широкие окна цеха, и в облаке пара сверкает радуга; черные запотевшие трубы, тоненькие чуткие стрелки, стеклянные трубочки, указатели…

— Как в бане, — говорит Криступас сыну, бредущему сзади. Они идут, остерегаясь шестеренок и приводных ремней. Мысленно Юзукас видит поверженного исполина: закутанные брезентом плечи, весь он из чугуна и стали; чугунный лоб в испарине, исполин ежится от отвращения, изрыгает брагу, которая стекает в какую-то речку. Стекают чистые капли, выжатые из капилляров его металлического тела. Судорожно подпрыгивают стрелки — чуткие показатели его агонии.

Мужчины подсовывают под заржавевший кран пустые консервные банки.

— Пейте, — Дровокол протягивает всем жестянки с бурой, зловонной жидкостью.

— Сам пей, — говорит Криступас.

Он озирается по цеху, словно что-то ищет. Потом, отыскав жестянку, начинает возиться возле какой-то медной трубки. С другого конца цеха за ним наблюдает мастер Юодка — высокий, в потертой куртке. По сравнению с ним другие мужчины кажутся карликами.

Любимое занятие Юодки — охота. Как только лужицы затягивает ледком и на поля ложится первый снежок, Юодка отправляется охотиться на птиц, волков или зайцев. На обратном пути он всегда заходит к Криступасу. Юзукас не раз пробовал вкусное, пахнущее ветром жаркое, только в нем почему-то попадаются дробинки, иногда их столько, что можно зубы сломать. Юзукас собирает эти дробинки и складывает в кучку — свинец ему всегда пригодится; свинец и пустые со стреляными капсюлями гильзы. Особенно ему нравится, когда мужчины в застолье песни затягивают.

— Ты что там, Даукинтис, делаешь? — улыбнувшись, кричит Юодка.

Криступас прячет за спиной жестянку.

— Тебе пить нельзя.

— Я не себе наливаю.

— А кому?

— Ванагелису отнесу. Он боится здесь показываться.

Ванагелис, щуплый, неказистый человек, во дворе котельной колет дрова. Удары у него сильные, он высоко замахивается топором с длинным топорищем. Криступас показывает на него и добавляет, что за такую работу человек и впрямь заслуживает награды.

— Смотри у меня, — грозит ему Юодка пальцем, — чтобы ни капли. Всякие коленца потом выкидываешь, а я не успеваю тебя из бед выручать, к тому же, говорят, ты и меня спьяна поносишь.

— Это что — угроза?

— Ты не слишком хорохорься. Пока я тут начальник.

— Что думаю, то и говорю…

— Твое счастье, а может быть, несчастье, что ты слишком добрый. Добрый со всеми.

— Не тебе меня учить. И ты, я вижу, не очень-то разбираешься.

— Ну, ладно, ладно…

На том они и расстаются. Хороший, добрый человек Даукинтис — Юодка это знает. Только не может он понять, что ему с этой добротой делать. И работник он незаменимый — вкалывает за троих — словно с кем-то соревнуется. Не без гордости называет себя пролетарием. Он мостил площади, строил мосты, прокладывал большое Жемайтийское шоссе, работал в ресторанах… Скажешь не то слово — положит совок, и будь здоров.

Из котельной высовывает голову Рудавичюс, некрасивый мужчина, у которого очень красивая и веселая жена. В глазах у него всегда печаль. Огорчают его и дочери — обе учатся из рук вон плохо.

Рудавичюс подмигивает Криступасу. Отшвырнув жестянку, Даукинтис топает в котельную. У огромной высокой печи уже стоят Дровокол, скотник Дауётас, за печкой, выискивая что-то, роется в замусоленных тряпках трясущийся старик с искрошившимися зубами, в длинном пальто. Найдя что-то, он подходит к мужчинам, показывает и спрашивает: «Кто потерял? Надо положить на место». Протянув им какую-нибудь тряпку или железяку, он снова топает за печку.

— Зачем ты, папаша, этот хлам собираешь? — спрашивает Криступас.

— А? — вопрошает старец и прикладывает к уху маленькую, как ракушка, ладонь.

— Совсем в детство впал, — говорит Дауётас, крупный мужчина с вспыльчивым норовом.

Старик шмыгает, как испуганный зверек.

— Ишь ты, слышит, — говорит Дровокол.

— Какой ты наблюдательный, — отзывается Криступас.

— Когда надо, я все замечаю.

— Наблюдательность твоя яйца выеденного не стоит. Нет у тебя в жизни своей колеи.

Криступас подходит к старику с жестянкой в руке.

— На, выпей.

Тот ежится — ни за что, но рука сама тянется. Он выпивает.

— Старость, ничего не попишешь, — говорит Криступас. — Все мы старости дождемся.

Мужчины стоят у пылающей печи. Рудавичюс сгребает совком угли, и отсветы пламени начинают плясать на стенах. По лицам струится пот. Рудавичюс проводит рукой по лбу. Уже много лет он топит эту печь. Подбросив уголь, он стоит, глядя на печь, и сполохи огня трепыхаются на опаленном пламенем лице. Высоко поднимая топор, колет дрова Ванагелис. Ух, ух…

— Надо бы и ему отнести, — взяв бутылку, Криступас выходит во двор.

— Плохо, если завод закроют, — говорит Рудавичюс и кладет совок.

— Они здесь как у бога за пазухой, — сопит сплющенным носом Дровокол.

— А закуска у нас есть? — спрашивает вернувшийся Криступас.

Рудавичюс разворачивает скиландис, хлеб…