Большаки на рассвете

«Юозас, ты куда собираешься поступать?» — «Еще не знаю». — «А я в политехнический», — сообщает Видмантас Стонис. Панически бегают блестящие глазки Витаса, и он не знает, куда его забросит его дикая натура. «Я…» — пытается вставить Нийоле и опускает глаза, как мне нравится эта ее скромность. Смотрю, как она прикусывает губу, как розовеют ее щеки. «Ты еще не решил?» — удивляется Видмантас. «Ты чего привязался?» — говорю. «Юозас, ты куда?..» — и снова за свое. «Ах, поймите наконец! — кричу я им. — Я хочу знать. Я спрашиваю — как, кто, куда». — «И мы хотим знать». — «Ну не скажи. Между нами большая разница. Вы выбираете профессию, а все остальное вам ясно и так». — «Философ», — бубнит Альбинас. «Но ведь и тебе придется выбрать профессию», — говорит Видмантас. Я чувствую на себе испытующий взгляд Альбинаса, он словно фиксирует каждое мое движение. Но он больше не язвит. «Профессия… — говорю. — Такая и будет моя профессия». — «Какая?.. Какая?» Сбившись в кучку, они пожимают плечами. Кто-то пытается меня защитить, но безуспешно. («Ну вот видишь, разве я не говорила», — всплескивает руками на виду у растерявшегося отца мачеха.) «Да, да! — кричу я им вслед. — Может быть и такая профессия. Не профессия — призвание!» — «Ого!» — «Как вы не понимаете, — говорю. — Я еще не знаю ни что мне нравится, ни чего я хочу, ни что чувствую и думаю, а вы меня уже заставляете действовать. Прежде всего я должен в себе разобраться. Если бы я сейчас куда-нибудь поступил, то поступил бы как бы под давлением, все делал бы не своими руками, говорил бы не своими словами. Чего греха таить, со мной и сейчас случается такое. Чувствуешь себя марионеткой, которую дергают за ниточку. Чем-то возмущаешься, шумишь, хотя сам не знаешь, чего хочешь. Хочу выбрать все. Сам! Думаю, здесь нет ничего непонятного».

Но никто и не думает меня слушать. Остаюсь в одиночестве. Один, но путь свой знаю — вот в этом-то вся и разница. И разница огромная.

Такие сцены и диалоги, наполовину придуманные, наполовину реальные, проносятся в моей голове одни за другими.

«Кем ты будешь?» — спрашивает Нийоле. «Еще не знаю», — отвожу я в сторону глаза.

Она молчит. Вскинула голову и смотрит на верхушку березы, где ярко светит большая, умытая росой звезда. Нийоле хочет что-то сказать, но не отваживается, и я не могу ей сказать ни да, ни нет. Во мне живет один голос, и он сильнее всех других. «Ты пойдешь своим путем, что бы ни случилось», — твердит он. Я бы хотел ей об этом сказать, но тревога, сквозящая в ее взгляде, распугивает все мои слова.

Опустив голову, возвращаюсь домой.

Лежу в сарайчике на сене и читаю «Хаджи-Мурата» Толстого — какой могучий дух был у этого горца! Какая смелость!

В загоне топочут, фырчат сытые телята, двери открыты настежь, и я все поглядываю на высокие, ободранные, без поручней мостки, на которых вот-вот появится отец. Тут же, рядом со мной, мешок — на всякий случаи:, если отец подойдет незамеченным, я еще успею прикрыть книгу. Пока что я слышу его голос по ту сторону реки, во дворе поместья, возле магазинчика и кузни, напротив бывшего спиртзавода. Голос у отца негромкий, тающий, его то и дело заглушает раскатистый бас кузнеца Шименаса; Шименас то захохочет, то что-то скажет, долбанет молотом, потом в разговор вступают другие, и голос отца совсем сникает, словно не в силах от них защититься. Смотрю: стоит он там в сдвинутой набок кепке, рукава рубахи засучены, руки засунуты в карманы галифе — откинулся, улыбается…

Напротив, над заросшим ряской прудом, из которого торчат остатки какого-то военного грузовика, пищат комары, слева, над кленами старого парка, в верхушках которого как будто запуталось заходящее солнце, каркают вороны; они каркают и над обгорелыми руинами бывшего поместья — здесь много раз полыхали пожары, один из них и я помню: со всех сторон люди бежали с ведрами, с крюками, а оттуда валили клубы дыма, свирепо мычала скотина, метались сполохи, падали балки.

Я нахожу клочок бумаги и пытаюсь писать, но у меня нет никакого вдохновения, пожелтевшие страницы книги напоминают мне только строки:

Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я.

«…страница скромная альбома», — такими словами я хотел начать посвящение на своей фотокарточке, которую собирался подарить Марите. В голову лезут другие строки:

В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли…

Жизнь — тусклая, суетная, и только благодаря великому таланту, такому, как у Толстого, можно схватить и передать весь ее трагизм, всю ее сложность и красоту. Каким счастливым должен быть такой человек!

Я в сердцах швыряю в угол клочок бумаги…

И вдруг до моего слуха долетает цокот копыт. Отец скачет по мосту, мерно подпрыгивая в седле. Чем-то он мне напоминает фотографию времен его солдатчины — на ней он еще молодой, в униформе, на резвом, холеном скакуне, а тут — кожа да кости.

— Зачем тебе эта кляча? — спрашиваю я, выйдя во двор.

— Много ты понимаешь в лошадях, — огрызается отец.