Больше, чем что-либо на свете

Тому, кто умел «пораскинуть своими мозгами», было понятно, что Дамрад пала жертвой не столько ошибки своих военачальников, сколько собственной самоуверенности. Но кто осмелился бы написать так? Свигнева – не Дамрад, но она старалась, как могла, поддерживать её образ, а созданный её матушкой огромный механизм для удушения вольнодумства в зародыше всё ещё работал. Получив нагоняй от госпожи Ингмагирд за ту заметку – но не за сам факт её публикации, а за то, что подана она была не так искусно, как похожая статья в «Зеркале», Темань ехала домой. Отягощённые душевной усталостью плечи поникли и ссутулились, а где-то по сумрачным закоулкам плыла мысль, что сегодня ей было некогда думать о Северге и своей боли, хотя в последнее время все только и говорили, только и писали, что об этой неудачной войне. На работе Темань каждый день «варилась» в этом, а война и Северга были для неё всегда прочно связаны. Как тут избежишь боли? Но днём, в суете, иголочка под сердцем притуплялась, а вечером снова впивалась остриём, и глаза щекотала солёно-едкая, пронзительная близость слёз. Впрочем, вечером её спасало родное, золотоволосое лекарство по имени Онирис, только дочурка и вносила смысл в возвращение домой – без неё Темань дневала и ночевала бы на работе, только бы не окунаться опять в раздирающее душу эхо своего неисцелимого недуга. Думая о крошке, которая ждала её дома и всегда радостно встречала, она согревалась душой и сердцем, и горько опущенные уголки её губ невольно поднимались в грустновато-ласковой улыбке.

До встречи с дочкой оставалось всего несколько шагов. Дом открыл ей ворота ограды, и Темань ступила на плитки дорожки, которая вела к крыльцу, когда вдруг за спиной послышалось:

– Сударыня...

Голос коснулся её слуха и души мягко – знакомое касание, от которого внутри ёкнуло: не сон ли? Нет, не сон. За прутьями ограды, как и тогда, в городском саду, стоял Тирлейф в мундире. Война оставила на нём свои отметины: отсутствие правого глаза скрывала чёрная повязка, а левую щёку от уголка рта до уха пересекал грубый шрам.

– Ну, хоть тебя эта война не унесла, – сорвалось с губ Темани.

Несколько мгновений она смотрела на него с затянутой тёплыми слезами улыбкой. Тихая радость занялась ласковой зарёй на беспросветно тёмном небе, заполняя Темань. Боль утрат никуда не делась, но на мгновение стала слабее.

– Здравствуй, дружок. – Она приблизилась к ограде, через прутья дотронулась до здоровой щеки Тирлейфа; шершавая ткань повязки попала ей под большой палец.

– Прости, госпожа, я опять нарушаю условия договора, – сказал тот. – Но мне поручено передать тебе письмо от одной госпожи, которую ты знаешь.

Те же пухло-чувственные губы, та же лазоревая синь уцелевшего глаза, но лицо – уже не детское, покорёженное войной. Исковеркана ли душа? Только время покажет. Темань сама открыла ворота и впустила Тирлейфа. Хотелось крепко его обнять, вцепиться, согреть тем теплом, что осталось на дне её души, но она отчего-то не решилась, ограничившись тем, что приветливо взяла юношу под руку и провела в дом.

Кагерд и Онирис, как всегда, вышли ей навстречу. Малышка, завидев огромного незнакомца с чёрной повязкой и шрамом, до Темани не добежала – замерла на полпути, а потом робко спряталась позади Кагерда. Последний тоже на мгновение застыл с дрогнувшими губами и влажным блеском в глазах. Тирлейф, сняв треуголку, улыбнулся:

– Здравствуй, батюшка.

Отец и сын крепко обнялись, из-под зажмуренных век Кагерда просочилась и скатилась по щеке слеза. Темань подхватила оробевшую Онирис на руки; та испуганно уставилась на Тирлейфа во все глаза, но не плакала. Когда тот наконец перевёл на неё взгляд, малышка спрятала личико, уткнувшись Темани в шею и вцепившись в неё ручками. Тирлейф был сдержан, скованный договором, но пожирал девочку взором. Темань сама передала дочку ему – не могла иначе, повинуясь порыву сердца.

– Возьми её, – сказала она. – Забудь о той бумажке, которую ты подписал.

Онирис, вытаращив в ужасе глаза, пискнула и захныкала, но оправившийся от волнения Кагерд успокоительно зашептал ей:

– Не бойся, детка, всё хорошо... Мы с тобой. Видишь? Матушка здесь и я тоже. А это твой батюшка Тирлейф.

Настала очередь Тирлейфа волноваться, таять и дрожать губами. Оставив сдержанность, он жарко расцеловал личико Онирис, а та отворачивалась: видно, её пугала чёрная повязка.

– Крошка моя... Кровинка, – шептал он между поцелуями. – Не бойся, родная, я тебя не обижу... Я очень тебя люблю. Я был на войне очень далеко отсюда, но ты всегда была в моём сердце. Я думал о тебе каждый день... Каждый.

«Дорогая г-жа Темань!