Больше, чем что-либо на свете

Обыск ничего не дал, больше ни у кого из жителей яснень-травы не обнаружилось. Выйдя на крылечко с трубкой бакко, Рамут видела, как отряд покидал село. Замыкал вереницу воинов злой, взъерошенный, недовольный тысячный. Он был таким надутым, что казалось, ещё чуть-чуть – и из ушей у него повалит пар. Увы, совсем без крови не обошлось: так ничего и не найдя, обозлённые воины убили ровно тринадцать ни в чём не повинных человек – в отместку за то же число своих погибших товарищей. Эти смерти холодным грузом легли на сердце Рамут, в душе нарастала дикая, отупляющая, подкашивающая усталость. «Мне стыдно быть единоплеменницей этих извергов», – записала она в своём дневнике.

Также она подробно описала в нём случай Нечайки, изложила ход операции и отмечала малейшие изменения в состоянии девушки. Она не спешила выводить её из сна, чтобы избавить от сильнейшей боли после вмешательства. Время от времени Рамут клала пальцы на повязку и устремляла луч целебной силы в рану; созданная ею костная сетка утолщалась, становилась гуще, появлялись новые очаги окостенения, и это давало надежду на то, что отверстие в черепе девушки благополучно зарастёт.

На четвёртый день после операции заглянула Млога – якобы навестить родственницу. Посидев у постели Нечайки, она вышла следом за Рамут во двор. Её тёмные, опушённые густыми ресницами глаза смотрели пристально с бледного лица, с тонких поджатых губ был готов сорваться вопрос, но она как будто не решалась.

– Всё, что ты хочешь сказать, услышу только я и этот сад, – молвила Рамут, и почти облетевшие яблони вторили ей чуть слышным усталым шелестом.

– Почему ты сделала это? – спросила наконец Млога. – Почему не выдала воинам, не донесла? Ведь я убила твоих сородичей, а ты спасла меня.

– Любой мой ответ не удовлетворит тебя, – выпустив в зябкий осенний воздух струйку тёплого дыма, сказала Рамут. – Потому что глубоко в душе ты не доверяешь мне и всё ещё считаешь врагом. Поэтому я отвечу так: я сама мать, и мне было жаль твоих детей. Не хотелось, чтоб они остались сиротами. – И добавила с тяжёлым вздохом, вспоминая о тринадцати невинных жертвах: – Но, увы, сиротами остались другие дети...

На пятый день Рамут сняла обезболивание, и Нечайка проснулась. Издав тихий стон, она пошевелила пересохшими губами, но не смогла выговорить ни слова – из горла вырывалось только сипение. Осторожно приподняв её изголовье, Рамут напоила девушку с ложки водой, бережно протёрла слипшийся здоровый глаз влажным платком.

– Не могу... дышать носом, – прогнусавила Нечайка.

– Это отёки, – сказала Рамут. – Скоро они спадут. Носовые перегородки я не трогала, туда опухоль не проникла, так что всё должно быть в порядке. Задышит твой носик, никуда не денется.

Нечайка ощупала повязку, постучала по виску. Гипс отозвался глухим звуком.

– Твёрдо...

– Поражённые опухолью кости пришлось удалить, так что там у тебя дырка, – объяснила Рамут. – Поэтому повязку в этом месте пришлось сделать твёрдой. Дырка зарастёт – тогда и снимем её. А пока придётся походить так.

Она подержала девушку у себя ещё немного, наблюдая за её состоянием. Самочувствие Нечайки день ото дня улучшалось, головных болей не было, только под повязкой чесалось.

– Потерпи, – говорила ей Рамут. – Новая кость ещё совсем тоненькая, её можно легко повредить. Повязка её защищает.

Костная сетка срослась в сплошную корочку, но толщина этого покрова была ещё недостаточной. Рамут, как могла, усиливала его рост лечебным воздействием своих пальцев, заодно стараясь разгладить и шрамы, оставшиеся на коже. Ей и самой не терпелось увидеть итог своей работы, но приходилось ждать.

Отпустив Нечайку домой, она строго наказала ей повязку не снимать, даже если под нею будет сильно чесаться.

– А я буду красивой? – спросила девушка, глядя на Рамут доверчиво, с надеждой.

Что та могла ответить? Главное – на мозг больше ничто не давило, угроза здоровью Нечайки была устранена. А красота... В сердце теплилась искорка веры: да, всё получилось. Но Рамут сказала сдержанно:

– Ты будешь выглядеть намного лучше, детка. А ещё сможешь видеть обоими глазами.