Больше, чем что-либо на свете

– Дай, помогу. – Рамут, порывшись в карманах, нашла острый пинцет и принялась вынимать занозы им. Так было гораздо удобнее, нежели ковырять ногтями, и дело пошло на лад. – Почему, почему... Я приложила этот камень – сердце моей матери – к глазам, и они стали видеть днём.

– Сердце? – Женщина-кошка склонилась над самоцветом, которым Рамут сразу же залечивала кровоточащие ранки на её ладонях. – Кем же была твоя матушка, что её сердце – такое чудотворное?

– Она была воином, – ответила Рамут, вытащив одну особо крупную занозу.

У неё самой руки тоже были изрядно потрёпаны – все в ссадинах, грязи и пыли. Женщина-кошка, нагнувшись, вдруг коснулась её ладони губами – обжигающе-мягко, с задумчиво-хмельной нежностью в затуманившихся глазах.

– Как тебя зовут, целительница? – спросила она.

– Рамут, дочь Северги, – пробормотала навья, огорошенная этой непрошеной нежностью до оцепенения.

– А я – Радимира.

Воздух между их сблизившимися лицами стал жарким, золотые ободки зрачков Радимиры тепло сияли, будто бы смыкаясь вокруг сердца Рамут. Земля под ногами качнулась раз, другой, третий, а потом слабость взяла навью в ласковые объятия, закружила, зачаровала, осыпала бубенцовым звоном и опутала дымкой...

Она не совсем потеряла сознание, действительность просто на мгновение поплыла, ушла за мутную пелену, а когда чёткость вернулась, ноги Рамут не касались земли: Радимира держала её в крепких объятиях. Глаза – близко до будоражащей оторопи, дыхание целовало губы навьи лёгким касанием. Обхватив женщину-кошку за шею, Рамут чувствовала под жёсткой кольчугой сильные плечи. А ведь её уже целую вечность не носили на руках... И она почти забыла, как это приятно.

– Ты что? Что с тобой? – Радимира не сводила с Рамут обеспокоенного взгляда – честного такого, теплого, искреннего.

Вслед за щекочущим приятным чувством навью обуяло смущение и стыд – за свою внезапную слабость.

– Не знаю, – пробормотала она, пытаясь выбраться из этих надёжных объятий и спуститься наземь. – Как будто устала немного. Я три дня без еды. Ну, точнее, горсть орешков у меня только и была... И я её пыталась растянуть... как могла.

В ответ на барахтанье и брыкание Рамут Радимира только крепче прижимала её к себе.

– Да отпусти ты уже меня! – Навья слегка стукнула женщину-кошку по плечу кулаком. – Мне полегчало.

– Не отпущу, – ответила Радимира, глядя на неё с улыбчиво-хмельной пеленой во взгляде.

Она с подчёркнутой неторопливостью прошагала к куче брёвен, будто бы стараясь растянуть мгновения объятий, усадила Рамут, опустилась рядом на корточки и спросила:

– Точно полегчало?

Куда деться от этого внимательно-нежного, пристального, заботливого взгляда? Он вливал в сердце Рамут сладкое волнение, и оно сжималось под рёбрами в щемящем отклике, а когда тёплая рука женщины-кошки накрыла её пальцы, этот трепещущий комочек в груди ухнул вниз, точно с ледяной горы скатившись.

– Да точно, точно. – Впрочем, навья не была уверена, что не пошатнётся, если встанет: слабость всё ещё одевала тело плащом нервной прохлады.

– Надо тебя накормить, – сказала Радимира, поднимаясь. И окликнула одну из кошек-воительниц: – Эй, Дрёма! Поди-ка сюда, поручение для тебя есть.

Она велела принести чего-нибудь съестного, да побыстрее:

– А то у нас тут госпожа целительница в голодные обмороки падает!

Пока дружинница исполняла приказ, Радимира присела рядом, не сводя с Рамут этого вгоняющего в смущение взгляда. Откуда взялось это светлое, молодое волнение, отчего так легко стало на душе, будто за спиной выросли сильные и широкие крылья? Что за ерунда творилась с сердцем навьи? Оно то принималось стучать, как сумасшедшее, то вдруг замирало в предобморочном холоде...

– Откуда же ты взялась, синеокая такая? – задумчиво проговорила Радимира, и её ресницы дрогнули, затуманив на мгновение взгляд. – Ни у кого таких очей не видела... Вернее, видела но... очень давно.

– У кого же? – усмехнулась Рамут.

А Радимира вдруг как будто загрустила и примолкла, глядя вдаль – как бы сквозь годы. Что или кого она пыталась рассмотреть через их седую дымку? Тень печали пролегла меж её сведённых бровей, омрачила высокий, благородный лоб и горчила в изгибе твёрдого, энергичного рта. Сморгнув эту мимолётную кручину с ресниц, словно слезинку, женщина-кошка вновь взглянула на Рамут и светло улыбнулась.

– Это долгий и грустный рассказ. Не хочу огорчать тебя... Только радовать.

Дружинница обернулась быстро, одна нога – в проход, вторая – из него. Она вручила Рамут корзину с пухлым пшеничным калачом, обсыпанным маковым семенем, и крынкой холодного молока. Что могло быть проще, вкуснее и питательнее?

– Подкрепи силы, – сказала Радимира. – Работы ещё много.

Как Рамут могла уплетать всё это, когда у неё дочки сидели голодные? Она же отправилась на поиски пропитания, а вместо этого застряла в потерпевшем бедствие городе...

– У меня же там Драгона с Минушью! – встрепенулась она.