Больше, чем что-либо на свете

– Долго рассказывать, – устало молвила Ждана. – Но ежели коротко, то отправилась Радимира с дочкой моей, Дарёной, на Озеро потерянных душ – Младу выручать, душу её из плена спасать. Шумилка в зеркало из застывшей хмари выстрелила, вот осколок и отлетел.

– Все эти имена мне ни о чём не говорят. – Рамут сдавила пальцами виски, в которых стучала, шумела кровь. В глазах потемнело, силы разом вытекли куда-то в землю. – Но это я виновата... Это из-за меня...

Вина удавкой захлестнула горло, закогтила сердце, печально-нежный взгляд Радимиры встал перед глазами навьи. Это из-за неё, из-за её глупого, ненужного «нет» Радимира пустилась в какое-то опасное дело, где её настиг смертоносный осколок. И что самое горькое, случилось это после окончания войны.

– В чём может быть твоя вина, голубушка? Не возводи на себя напраслины, не казнись попусту. – Ждана прохладными пальцами погладила Рамут по щекам, и что-то материнское, проникновенно-нежное было в этом движении. – Ступай лучше со мной скорее, медлить нельзя! Каждое мгновение на счету.

Пробормотав растерянным дочкам: «Подождите меня, я скоро вернусь», – Рамут шагнула следом за Жданой в проход. Её нога ступила на благоухающую землю Тихой Рощи, пронизанной косым золотом вечернего солнца; лучи его мягко сияли на седых волосах княгини Лесияры и окутывали рыжеватым ореолом длинные пряди стройной служительницы Лалады. А у могучей сосны стояла Радимира, привязанная к стволу простынями: видно, уже не могла она сама держаться на ногах. К её плечу прильнула кареглазая девушка, чертами лица напоминавшая Ждану – наверно, это и была Дарёна. Такими же янтарно-влажными были её очи, смотревшие на женщину-кошку с болью и чистым, искренним состраданием. Как мать оплакивала на полянке Севергу-сосну, так дочь страдала душой о Радимире – похожие как две капли воды, и даже не столько лицами, сколько сердцами.

– Пусти-ка, – сказала Рамут, мягко отодвинув в её сторону.

Тень тихорощенского покоя уже смежила веки Радимиры, оплела её ресницы зеленоватым, похожим на мох, пушком. Неужели родному лицу суждено стать древесным ликом, исполненным величавой отрешённости, а любимым рукам – ветвями, устремлёнными к белогорскому небу? Нет, не бывать этому! Рамут вытряхнула самоцвет на ладонь. Если сила двух богинь слилась воедино в любящем сердце, то ему подвластно всё – даже смерть подвинется в сторонку...

Вспышка ослепила её на миг, а когда зрение вернулось, вокруг раскинулась чудесная горная местность. Прохладный купол чистого неба сиял недосягаемой синевой, сверкали шапки вершин, а к ногам ласкался цветочный ковёр... «Белые горы», – стукнуло сердце Рамут.

По краю пропасти брела Радимира, прижимая к себе охапку цветов. Кому они предназначались – навье или той ушедшей возлюбленной? Рамут сейчас было всё равно, лишь бы сероглазая женщина-кошка жила, лишь бы её сердце билось и дальше.

– Что ты делаешь здесь, навья? – Голос Радимиры отдался прохладным горным эхом, прозвучав немного отчуждённо и с удивлением. Ещё бы – Рамут шагнула за грань, где обычная жизнь перетекает в вечную.

– А что делаешь тут ты, кошка? – Рамут протянула руку, подзывая родную душу поближе, чтоб поймать в объятия и вернуть на землю. – Не рановато ли ты вступила на тропу смерти?

– Смерти нет, навья.

Радимира приблизилась, и Рамут обхватила её запястья. «Попалась, – подумала она с внутренней, сердечной улыбкой. – Теперь уж не ускользнёшь...» А женщина-кошка, с далёкой, неземной серьёзностью глядя на неё поверх цветов, проронила:

– Смерти нет, есть лишь светлый покой в Лаладином чертоге. Моему сердцу остались несколько последних ударов, оно больше не может гнать кровь по жилам и поддерживать моё тело живым.

Рамут поиграла на ладони светлым и росисто-чистым камнем.

– Это – моё сердце. Возьми его взамен твоего, умирающего.

– Разве это не сердце твоей матери? – Серые глаза смотрели удивлённо.

– Нет, это моё. – И Рамут вложила самоцвет в грудь женщины-кошки.

Он вошёл внутрь легко, будто рёбра Радимиры были сотканы из воздуха. Та вздрогнула, и её зрачки вспыхнули острыми лучиками, которые, вылетев, растворились в горном просторе.

– Теперь моё сердце – в твоей груди, кошка, – усмехнулась Рамут. – И хочешь ты того или нет, тебе придётся с ним жить.

Детский смех прозвенел крошечным озорным колокольчиком, прокатился солнечным зайчиком по снежным склонам. Утопая ножками в цветочном покрывале, на них смотрела маленькая девочка с вьющейся копной вороных волос, а в серых глазах у неё мерцали золотые ободки. Радимира уставилась на малышку в немом потрясении, а потом перевела ошеломлённый взор на навью.

– Ты... Рамут, так ты...

Тихорощенское солнце медовым питьём струилось меж стволами, а привязанная простынями к сосне женщина-кошка рвалась, пытаясь освободиться от пут. Не пришлось тащить её на землю, она сама захотела назад, а главное, у неё теперь были и силы, и причина жить. Устало улыбнувшись, Рамут выскользнула из набиравших крепость объятий и шагнула в проход.