Больше, чем власть

Дар остановился у покосившихся ворот «Приюта горца» и, не спешиваясь, стал ждать, когда подъедут спутники. Он решил спокойно подчиняться любым причудам, даже если им непременно захочется заночевать в этих пустых, продуваемых ветром развалинах. С точки зрения маскировки группы развалины его устраивали. Они захотели.

Сова спрыгнула с седла, болезненно морщась. Зорий вспомнил про ее падение и уже собрался было участливо спросить, как она себя чувствует, но уперся взглядом в демонстративно подставленную спину — и промолчал. Взгляд Лориса, брошенный на измученное животное, выражал сочувствие и досаду, и от этого взгляда Сова виновато понурилась и ослабила туго затянутую подпругу.

«Приют горца» доживал последние дни. Когда-то мощеный ровным светло-серым камнем двор зарос травой, которую никто не уничтожал, и она успела зазеленеть, подняться к солнцу в половину человеческого роста, зацвести, дать семена, рассыпать их в надежде на новое рождение — и засохнуть. От титанических усилий травы мостовая местами вздулась, местами провалилась, и ее давно следовало бы починить. Но люди, которые раньше поддерживали порядок, куда-то исчезли, и теперь на постоялом дворе, где в былые времена не сыскать было свободной комнаты, жили только четыре человека: сам хозяин, до полусмерти высушенный солнцем, как трава у порога его дома, его жена и два работника, с трудом нанятые из полудиких горцев. Один из них, ненамного моложе самого хозяина, бережно принял коней и увел их в темноту пустого двора, откуда немного погодя раздался сочный плеск воды.

— Разве можно поить лошадей сразу после дороги? — спросил Зорий, стремясь нарушить многочасовое молчание.

— Он их не поит, — ответил Лорис, — он их моет.

Сова промолчала.

Хозяйка по обычаю горцев тоже плеснула водой в ноги гостям, смывая с сапог приезжих густой слой седой дорожной пыли со свежими царапинами от колючей травы. Сапоги после этого не стали чище, но это уже никого не волновало, и гости вошли в закопченную общую залу, темную и холодную, как склеп. Из трех каминов топился лишь один, и Сова, свалив на колченогий стол дорожные сумки, в ожидании, пока второй слуга отнесет их в комнаты, подставила теплу и свету очага свое раздраженное, злое и измученное лицо. В то время как Лорис о чем-то вполголоса договаривался с хозяином, Зорий украдкой наблюдал, как изменялось это лицо девочки-подростка, становясь то жестоко-надменным, то обиженно-несчастным, и, наконец, просто расслабленным и спокойным лицом человека, получившего долгожданный отдых. Дар бесшумно подобрался поближе, но рассохшийся стул, на который он присел, выдал его резким трескучим скрипим. Сова тут же обернулась. Глядя на нее против света, Зорий теперь не мог видеть ее лицо, но был уверен, что на него вернулось прежнее выражение злости и раздражения. Сова отвернулась, демонстрируя ему свой профиль со слегка вздернутым носом. Но теперь, когда она знала, что за ней наблюдают, она не расслаблялась, сохраняя то самое выражение недоверия и злости, которое несла с собой всю дорогу. Наверное, для неё это было утомительно, потому что когда хозяйка пригласила гостей пройти в приготовленные наверху комнаты, Дар услышал вздох облегчения. Он передернул плечами, словно пытался стряхнуть с себя чужое недоверие, как дорожную пыль, облепившую его со всех сторон, хотел было вежливо пропустить вперед по лестнице Лориса, но, вспомнив, что и тут ему не доверяют, пошел вверх первым, чувствуя, как перекрестные взгляды его спутников, по мере того, как он поднимается, скользят по телу с затылка вниз через позвоночник, потом по ногам и оставляют его, наконец, в покое где-то в районе пяток.

В одиночестве его собственное лицо, тоже, видимо, уставшее держать искреннее, открытое и приятное выражение, изменилось почти до неузнаваемости. Теперь вокруг рта залегли резкие морщины, нахмурился и потяжелел высокий лоб, и где-то в глубине бесцветных глаз темным пятном сгустилось недовольство собой: за весь день он не приблизился к цели ни на йоту.