Больше не приходи

– Короче, есть такой Вадя. Ты, кажется, знаешь его, он тут бывал... Даже два раза. И вот... Он сказал, что можно быстро заработать. Тем более, у меня права есть. Что одни просили что-то там перевезти. Машина их. Ерунда ведь? Почему нет? Я согласился. Двести рублей. Ведь ничего особенного, да?

Кузнецов поддакивать не стал, молчал непроницаемо, но Егору стало легче уже оттого, что его наконец слушают.

– Так вот... С Вадей пришли в одну квартиру. Там эти... Ну, лица кавказской национальности. Дали ящик. Нетяжелый, вроде как от пылесоса. Адрес в Сосновке. Машина «мерседес». Старенький, правда, восьмидесятого года, сильно бэ-у. Но бегает. Поехал... Один... лицо... рядом сел. Там дом деревянный частный... Зашли мы, ящик отдали, посадили нас чай пить. Вдруг за окнами грохот, крики. Выбегаю – «мерседес» мой... ну, не мой – в общем, всмятку... Ну... Чего там... Начался кошмар...

Егор вопросительно глянул на отца и продолжал:

– Они... Лица... «Ты машину разбил – плати». Двадцать тысяч... Или отработаешь... Неделю дали... До среды.

Егор понимал, что плохо рассказал, нестрашно, но самое главное еще оставалось в запасе:

– Они меня убьют... Или хуже...

– Что ж хуже-то?

– К себе увезут... Вроде как в рабство... Ужас... да?

Венский стул снова страдальчески заскрипел.

– Черт знает, что такое! – проскрежетал наконец Кузнецов. – Какой Вадя? Какой «мерседес»? Какое рабство? Какого рожна?.. Мать знает?

– Да.

– И?

– У нее денег нет. У фирмы дела не очень...

– Значит, на меня решили повесить эту твою милую шалость?

– Пап, страшная случайность, что все так вышло... К кому же я пойду?

– К черту лысому! И к его лысой матери! – выкрикнул Кузнецов и вскочил со стула. – Мне надоело твое мелькание, и мне противно, что мой сын пошляк и попрошайка. Италия! Мотоцикл! Вадя! «Лица»! Все, иди вон...

– Но ты мой отец. В конце концов, ты обязан...

– Да, да, да! Поговорим о правах и обязанностях человека!!! Нет уж, душка, это ты обязан думать, обязан иметь человеческий облик, а не торчать тут дубиной стоеросовой в трусиках и слюнявить: «Дай миллиончик!» Ты же полный нуль, по-о-олный!

– Допустим, – слабым голосом согласился Егор. – Но дело-то не в этом!

– В этом, именно в этом!

– Ты, папа, уже рассуждаешь, как дядя Степа-ветеран. Ты же не такой! В конце концов, ты ведь тоже был молодым!

Кузнецов презрительно крякнул:

– Ну, настолько молодым я не был никогда.

– Я не хочу, пап, ссориться. Я тоже мог бы многое сказать. Не буду. Но! Мне идти больше некуда. Без твоего ответа я отсюда не уеду. Скажи только «да».

Кузнецов снова уселся на стул, скрестил руки. Его широкое лицо ничего не выражало, кроме брезгливости.

– И тебе не жалко совсем, что так со мной вышло? – робко спросил Егор.

– Вот это хороший вопрос. Ты ведь давно это спросить хотел, да спесь немного мешала. Маловато у тебя спеси-то! Гордости маловато! Чего тебя жалеть? Будь ты калека, слабоумный – жалел бы. А на тебя – молодого, здорового, неглупого, красивого – смотреть просто противно. И все. Пришел тут про Вадю свою рассказывать!

– Дался тебе этот Вадя...

– Ну скажи, ради Бога, зачем тебе колеса эти? Зачем деньги, деньги, деньги? Девок пленять? Ты что, покупаешь их, как старый подагрик с почечуем? Они так должны тебя любить! Сходить с ума! Уксусом травиться! Я до сих пор никого не покупаю – ни женщин, ни друзей. Не клюй на дешевку! А все, что покупается, – знай! – дешевка.

– Ты – это другое дело...

– Какое другое? Я в восемнадцать лет прибыл в этот город из паршивого райцентра. В школьном пиджаке приехал, из которого настолько вырос, что чуть ли не локти из рукавов торчали. И в трехрублевом трико! В художники подался. Денег ни шиша, а живопись – занятие дорогое. Отец черт знает где по тюрьмам, тетка двадцатку пришлет когда – состояние! Все на краски шло и на квартиру, общежития-то не было. Снимал угол на самой горе – помнишь, я тебе показывал? – у старой одной карги. Голодно, стыло. Дрова воровал. Бабка на печке в тряпки завернется, а я в тулупчике сплю. Так и тулупчик этот за ночь к стенке примерзал! Уж позже я настропалился в детсадиках сторожевать Ночь в тепле – знаешь ты, что это такое? Что за блаженство? Чего-чего не было! Заметь, это не ревущие сороковые были, а мило застойный семидесятый год! Но рисовал я, как бешеный. Писал днем и ночью. Вроде запоев было. А как любили меня! Какие красивые! И даром! Даром! И на трехрублевое трико не смотрели!

– Что, и уксусом травились?

– И уксусом. Любили! И друзья в рот заглядывали! Преподаватели завидовали! В Академию шутя-смеясь поступил.

– Я же и говорю – то ты! Время было другое, а у тебя к тому же талант, характер...

– А ты знаешь, есть ли у тебя талант? Или характер? Чего ты попробовал? Ящики лицам возить? «Мерседесы» бить?

– Вот все язвишь! А разве не без твоей вины все плохо у меня вышло? Ты ведь нас бросил!

– Чего? – изумился Кузнецов.