Больше не приходи

— Вчерашнего, поди, ничего не помнишь? — небрежно спросил Самоваров.

— Почему? — с достоинством сказала Валька. — Я голову сохраняю.

— А зачем тогда дом спалить обещалась? Бегала тут, орала, стаканами кидалась?..

— Ну зачем вы вспоминаете? Дурь, конечно. Но ведь ходишь, ходишь, скрываешь, скрываешь, а выпьешь — как-то все выплеснется. И легче. Хотя я даже пьяная лишнего не больно-то скажу.

— Так говоришь, все помнишь?

— Помню.

— Угу. Тогда объясни мне, куда ты отсюда направилась?

— А вам зачем?

— Валя, соображай: Игоря-то Сергеевича убили, причем явно кто-то свой, из тех, кто ночевал в доме. Тут очень важно знать, кто где вчера был и что делал. Ясно?

— Ясно. Вы как бы из милиции, вам все-все расскажу.

— Так куда ты отсюда пошла? В мастерскую?

— Не… Сначала по лестнице… Вы же видели. Потом вернулась.

— Зачем?

— Ну… Неудобно… вы из милиции, конечно… всю правду надо… Все надо говорить?

— Конечно, Валя, это в твоих интересах, — прибавил Самоваров расхожую милицейскую фразу.

— Ой, да неудобно… По-маленькому захотелось. И тошнило к тому ж, — Валька все-таки покраснела.

— Ну и…

— Вернулась я. К тому вон кусту сбегала. Темно, дождь, к туалету далеко, а в ведро неловко как-то, Егор тут терся все время. Потом вернулась водички попить…

— Егор все еще здесь был?

— Нет, ушел уже. Или здесь?.. Ушел… Да…

— Не тяни!

— Сами сбиваете! Я тут посидела. Моторошно было. Тошнило. Водичку пила. Чувствую, поздно уже, а я то сюда, то под навес на холодок выйду. Когда тошнит, разве заснешь? Маялась, маялась, а потом два пальца в глотку и — в ведро. Чего морщитесь? Меня папка так учил — сразу хмель выходит.

— У тебя до сих пор вон не вышел!

— Так значит, набралась сильно. Не путайте меня! Значит, полегчало мне. Ведро выплеснула, умылась — и к себе.

— Никто тебя не видел, не слышал?

— Кто ж услышит? Кто б мог, тот не слушал…

— Не понял?

— А-а! — Валька злорадно осклабилась. — Я-то еще под кустом сидела… Уже сходила… Или нет? Не сходила еще, но сидела… Да не дергайтесь вы, дайте вспомнить! Нет, не сходила еще… Спина уж вся мокрая была… Мокрый куст-то, и дождь лупит.

— Да брось ты эту ерунду!

— Как брось? В милиции все точно надо.

— Какая же это точность: успела ты помочиться или не успела. Ты дело говори!

— Не скажите! Так вспоминать легче. Ну вот, я сходила… Нет, под кустом еще сижу…

— Валентина!

— Ну вас! Не мешайте! Сижу… Вижу в двери (дверь-то я открытую оставила, а то бы боялась) — парочка шмыгнула. Кто, вы думаете? Инна наша и дяденька из банка, который очкастый, в исподнем.

— Ты как разглядела? Темновато там.

— Не так уж и темно, чтобы балахон с кистями не узнать: блестит, весь в бусах. Да и он вырядился — не спутаешь. А голоса? Что я вам, дурочка? — обиделась Валька.

— Ладно, ладно, — успокоил ее Самоваров. — И куда они пошли?

— А в чуланчик. Знаете?

— Знаю.

— Я спать хотела. А тут думаю, нет, постою на сквознячке, вдруг опять затошнит. Стою тихонько, а они в чуланчике заперлись и фонарик там зажгли.

— И долго они разговаривали?

— Разговаривали они, как же! Вы ведь, Николай Алексеевич, знаете, какую она тут из себя персону ломает! Какую любовь изображает к Игорь Сергеичу! А как увидела того козла в ползунках, так сразу его в чулан потянула. Что интересно, все на этого животатого падают. И покатаевская в шляпе — тоже. Что значит — богатый. Но той-то, в шляпе, не обломилось, а Инка сразу в койку.

— Ты что, видела?

— Тут и видеть не надо. Вы сами на той раскладушке спали. Скрипит, как черт немазаный, утиль ведь ржавый! А эти скрипели — я думала, побудят всех в доме.

— И долго они там были? — Валькина информация Самоварова ошарашила, и он с трудом сохранял на лице служебную непроницаемую мину.

— А я знаю? Мне так спать захотелось…

— И ты пошла к себе?

— Нет, я еще на двор наведалась, по-маленькому снова… Воду-то пила! Сижу… Ага! Вот тут меня как раз видели.

— Кто?

— Девка покатаевская, у которой губы, как говядина.

— Каким же образом?

— Тоже под куст ходила, не знаю уж, по-маленькому или по-большому. Она уж сидела, тут я выхожу.

— Потом?

— Потом я к себе пошла. Спала, пока вы не зашумели. Чего чай-то не пьете, остыл, поди.

— Не остыл. Кружка еще горячая.

Кружка в самом деле жгла пальцы, но и без того было не до чаю. Самоваров то прикидывал, могла ли изящная любящая Инна прирезать гениального Кузнецова, то чудилась ему Валька — вчерашняя, пьяная, злая. Шла ведь добиваться справедливости! А по пьяной лавочке да под горячую руку… Конечно, рассказывает складно, да и вся эта физиология — ведро, два пальца, мокрый куст — очень даже убедительна. К тому же Валька видела, как Инна уединялась с Семеновым (но зачем? вернее, ясно зачем, но что в банкире могло ее прельстить? не деньги же, в самом-то деле?) Ничего пока не было ясно. А уединение в чулане — не алиби, увы, не алиби. Можно восстать с ложа любви и пойти пырнуть ножиком. Не до утра ведь они раскладушкой скрипели. С тем же успехом можно зарезать кого угодно и между двумя походами по-маленькому…